«бамбуковая веточка», особо подчеркнул факт существования цепочки: Одзаки иногда встречается с пресс-атташе германского посольства Зорге, Зорге — с коммерсантом Клаузеном и так далее.

Доихара будто бы врос в кресло — так сильно вдавился в него, смешно оттопыренные уши генерала покраснели, тяжелая крупная голова слилась с плечами.

— Ну и что ты предлагаешь? — наконец спросил он.

Отведя взгляд в сторону, Осаки молча поклонился. Пробормотал едва внятно:

— Уж очень высокого полета эта птица — советник премьер-министра…

— Для Японии все равны, — назидательно проговорил Доихара, — независимо от чинов, происхождения и положения в обществе. Так что ты предлагаешь, полковник?

— Была бы моя воля, арестовал бы всех прямо сейчас.

— Неразумно.

— Вариант номер два: надо понаблюдать еще немного — вдруг и иная добыча, может быть, даже крупнее Одзаки, попадет в нашу сеть, и тогда… тогда я приду к вам, Доихара-сан, за советом: что делать?

— Это более разумно. А принять самостоятельное решение сможешь?

— Смогу, Доихара-сан, но у меня есть великие учителя, такие, как вы. — Осаки вновь почтительно, до самой земли поклонился.

— Ладно. Иди.

Осаки ушел. Генерал проводил его холодным прощупывающим взглядом.

Вскоре была засечена встреча Ходзуми Одзаки с Зорге в большом книжном магазине в Латинском квартале.

Бранко Вукеличу нравилась Мария — быстроногая толковая сотрудница с точеной фигурой, красивым, чуть капризным лицом и пронзительно синими, редкого яркого цвета глазами. Марии, в свою очередь, нравился Бранко. Он часто ловил на себе ее взгляд и, как старый знаток женских сердец, хорошо понимал, что означает такой взгляд.

Совет, даденый ему Зорге — присмотреться к новой сотруднице и, может быть, даже проверить ее, он выполнил, как приказ: и присмотрелся, и проверил. Ничего такого, что бросало бы на нее тень, не нашел. Да и рекомендация старого друга, шефа агентства печати «Гавас» в Токио Робера Гиллена для Бранко значила немало. Ему хотелось приударить за Марией, но делать этого было нельзя. По двум причинам. Первая — его просто бы съело, обглодало до костей жгучее чувство вины перед Иосико, которая нянчится сейчас дома с сынишкой, вдвоем они выглядывают в окно, ожидая папу, и сын, долго не видя отца, начинает плакать, и плач этот просто рубит Бранко по сердцу; вторая причина — Бранко всегда был противником служебных романов. Да и на стороне красивых женщин гораздо больше, чем на работе.

И тем не менее Бранко все чаще и чаще останавливал свой взгляд на Марии, и точно так же ловил на себе ее взгляды.

Как поступить в этой ситуации, Бранко не знал. Вот если бы дело происходило полтора года назад, он знал бы, что делать, а сейчас — увы… Честно говоря, он не ожидал от себя такой беспомощности в «дамском вопросе», но что было, то было.

С другой стороны, стоило ему только появиться дома и взять на руки сына, обнять Иосико, как он забывал обо всем — и о Марии, и о работе, и о Зорге, он словно бы перемещался в некое другое измерение. Дома у него даже воздух был другим, чем в Токио. Все, что находилось в доме, радовало Бранко, каждая мелочь — и новое кимоно Иосико, и то, что во рту у сына прорезался первый зуб — зуб-зубик, — произошло это раньше срока, но не обеспокоило ни мать, ни отца, и плоды, появившиеся на ветках груши, растущей у них во дворе… Бранко, явившись с работы, оттаивал, делался другим. Хотя и на работе он ощущал себя довольно комфортно — сидел в своей тарелке и занимался делом, которое ему нравилось.

Но только при виде Марии что-то сладкое обязательно возникало у него под сердцем, замирало, и Бранко тогда даже боялся пошевелиться, ждал, когда комок этот рассосется.

Нападение немцев на Россию Бранко воспринял, как нападение на собственную родину — не спал всю ночь, ворочался, на рассвете Иосико дала ему успокаивающий порошок, и он уснул.

Во сне видел желтое пшеничное поле, затянутые дымкой горы, в далекой дали вставшие на пути у хлебной равнины, и огонь, поедающий хлебные колосья. Бранко казалось, что во сне он кричал.

Проснулся он от лучей солнца, бьющих из окна ему прямо в лицо. Бранко дернулся — показалось, что это огонь, пытавшийся только что проглотить хлебное поле, но в следующий миг понял — солнце это, солнце, и ему сделалось легче.

Иосико рядом не было. В углу комнаты, в кроватке с высокими перильцами тихо посапывал сынишка.

Сердце у Бранко билось оглашенно, отдавалось тревожным звоном в ушах: увиденный сон был явно не к добру. Во рту было горько, Бранко вскинулся на постели подбито, словно в него всадили заряд дроби, не выдержал и застонал.

В следующее мгновение зажал стон зубами — всякий громкий звук мог разбудить сына. Иосико звала его Хироси, а Бранко на свой лад — так, как звал бы его у себя в Югославии: Лавослав. Сынишка одинаково охотно откликался на оба имени — он словно бы все понимал.

— Лавослав, — проговорил Бранко едва слышно.

Если война сомнет его, взрослого человека — это будет не страшно, он многое повидал на свете и неплохо пожил, но вот не дай Бог, если что-то случится с сыном.

— Лавослав.

Сын. Юнак. Сынишка безмятежно посапывал носом в своей кроватке. Бранко, улыбаясь благодарно — все-таки у него такой сын, беззвучно оделся, не издал даже малого шороха, наскоро позавтракал на маленькой кухоньке и укатил в агентство: надо было срочно ознакомиться с последними новостями, поступившими за ночь с советско-германского фронта.

Ничего хорошего телеграфные новости не принесли. Русские сопротивляются, несут большие потери, немцы наваливаются на них бронированной волной, превращающей в груды кирпича целые города. Единой линии сопротивления этой волне нет… Бранко читал листы, поступившие в агентство, скорбно шевелил губами и бросал прочитанное на пол.

В дверях показался шеф здешнего отделения «Гаваса» Робер Гиллен, как всегда, элегантно одетый, в легком летнем костюме, с шелковым платком, выглядывавшим из нагрудного кармана пиджака.

— Ну что, русские еще не надавали Гитлеру по шее? — насмешливым тоном поинтересовался он. Фюрера шеф «Гаваса» ненавидел открыто, называл «куриным ефрейтором», «мазилой-полукровкой» и «пальцем сделанным уродом» и не упускал случая высказать это публично. — А?

— Пока не надавали. Пока, Робер, все происходит наоборот.

— Но ничего, ничего… Недолго музыка будет играть. Россия — это не Франция, Россия — крепкий орешек, на котором много завоевателей сломали себе зубы.

— Я тоже в это верю, — сказал Бранко.

— А я так считаю, — Робер неожиданно повысил голос, хлопнул приятеля по плечу крепкой ладонью.

— И я так считаю.

В кабинет без