Продолжались акции по прославлению предков. Как обычно, это принимало довольно экстравагантные формы. 37-летний монарх решил позировать для скульптора Йозефа Уфюса: тот работал над статуей Фридриха Великого в ранней юности. Скульптура предназначалась для «Пуппеналлее» в Тиргартене. Эта попытка увековечить историю Гогенцоллернов в камне вызвала лишь всеобщее недоумение и насмешки. Вильгельм не унимался: он решил изобразить Фридриха «живьем». Дважды на протяжении 1897 года он появлялся на публике одетым в мундир «короля-философа» в окружении великанов-гренадеров (впрочем, такое окружение было больше характерно для отца Фридриха). Один раз это было на костюмированном бале-маскараде 27 февраля, другой — в Мраморном дворце, на вернисаже художника Адольфа Менцеля, который специализировался на сюжетах из жизни Фридриха II.

У Гогенлоэ явно не хватало сил противостоять стремлению Вильгельма лично «порулить» государственным кораблем. Маршалль фон Биберштейн пытался по мере возможности руководить внешней политикой рейха, но все больше убеждался в безнадежности этого предприятия. 4 февраля в ходе откровенного разговора с Вальдерзее он выразил ту мысль, что Вильгельм — сам себе канцлер, министры — простые исполнители распоряжений кайзера. Он, правда, признал, что в случае с «телеграммой Крюгеру» инициатива принадлежала ему и Гогенлоэ. «Это невыносимо — сегодня одно, завтра другое, через несколько дней совсем ни на что не похожее» — в таком виде занес Вальдерзее в свой дневник высказывание Маршалля.

В апреле 1896 года Вильгельм с супругой были гостями итальянской королевской четы. Эйленбург покинул свою посольскую резиденцию в Вене, чтобы составить им компанию. Все вместе собрались на борту «Гогенцоллерна». В Венеции Вильгельм с другом поплавали на гондоле. 12 апреля у них состоялся задушевный разговор. Эйленбург пожаловался, как его тяготит разукрашенная золотым шитьем парадная форма посла. Вильгельм поделился своими переживаниями по поводу бесконечных министерских свар и интриг, припомнил и «невыносимое дело Котце». Тяжелые мысли не помешали Вильгельму порезвиться в Венеции. К этому времени относятся слухи о его романе с местной красавицей графиней Морозини. Эйленбург считал эти слухи необоснованными, однако точно известно, что германский монарх был гостем графини в ее дворце. Надо сказать, об увлечениях монарха ходило множество историй. Его имя связывали с именами таких знатных дам, как княгиня фон Фюрстенбург, герцогиня фон Ратибор, княгиня Хенкель фон Доннерсмарк, графиня Зиршторп. Встречались в этом списке и иностранки — итальянская графиня Морозини, англичанка Дейзи Плесс (по мужу — немецкая княгиня), американская оперная певица Джеральдина Фаррер… Вильгельм отмахивался от этих слухов. По поводу своей предполагаемой связи с Морозини он замечал, что вообще ни разу не имел возможности остаться с ней наедине. Что касается певицы, с которой он якобы имел тайное свидание в королевской ложе театра, Вильгельм заметил, что такое было невозможно: даму наверняка бы заметили.

Императрице все эти слухи, разумеется, не доставляли удовольствия. Вильгельм не жалел комплиментов в адрес супруги; «бриллиант, который сверкает рядом со мной» — эту формулировку он повторил по меньшей мере дважды. У него постепенно развилась черта, которая была свойственна его отцу, — зависимость от мнения и настроения своей дражайшей половины. Дона была ханжой. Достаточно было малейшего ее подозрения в аморальном поведении, чтобы немедленно получить характеристику «сатаны». Как-то она прослышала, что Герберт Бисмарк пытался подсунуть ее супругу любовницу, и с тех пор он стал «пьяницей» и «развратником». Она ревновала мужа даже к. Филиппу Эйленбургу. По ее мнению, Вильгельм просто убивает себя частыми отлучками из семейного гнезда. «Ах, Ваше Превосходительство, — жаловалась она Вальдерзее, в котором видела единомышленника, — эти вечные путешествия! Императору нужен покой и сон, ведь он настоящий комок нервов!»

Весной самым ярким событием для берлинцев стала большая торгово-промышленная выставка, которая открылась 1 мая в Трептов-парке. На церемонию открытия собралось избранное общество: увешанные цепями члены магистрата, генералы, университетские профессора в красных мантиях, придворные с пряжками на туфлях, вплоть до журналистов в их сюртуках вольного покроя. Рядом с Вильгельмом и Доной находились царь Болгарии Фердинанд I и кузен Вильгельма принц Фридрих Леопольд. Принц недавно отсидел несколько месяцев под домашним арестом за жестокое обращение со своей женой — родной сестрой Доны. Теперь он был прощен и выглядел «очень счастливым», как ядовито отметил публицист Керр. После того как министр торговли Берлепш открыл экспозицию, кайзер обошел павильоны, с удовольствием внимая крикам «Хох!» и строфам национального гимна, которыми его приветствовала толпа.

Гогенлоэ неожиданно попал в немилость. В отчаянии ничего не понимающий канцлер обратился к Эйленбургу. Тот дал ему мудрый совет: «Покуда мы желаем оставаться монархией, мы должны принимать в расчет особенности характера монарха», который сочетает в себе черты разных эпох — «современной» и «рыцарской». В середине мая Вальдерзее писал, что в настоящее время на кайзера определяющее влияние оказывают Эйленбург, Кидерлен-Вехтер и Бюлов. Между тем, как и раньше, Вильгельм не осознает, что им манипулируют. Вдобавок он все меньше обращает внимания на конституционные нормы. К счастью, общественность этого пока не замечает. И никого не находится в его окружении, кто попытался бы как-то умерить антидемократические поползновения кайзера. В устах Вальдерзее, которого трудно было заподозрить в приверженности демократическим идеалам, эти слова звучали, конечно, несколько странно. Но, видимо, Вильгельм действительно зашел слишком далеко.

Жизнь Вильгельма продолжала свой обычный круговорот: визиты, церемонии открытия все новых и новых памятников и снова визиты. Прошлой осенью он открыл монумент своему отцу, воздвигнутый на месте битвы при Верте. Теперь, весной 1896 года, пришла очередь еще более помпезного ансамбля на вершине Кифхойзер в Тюрингии. На его строительство ушло пять лет. Архитектор Бруно Шмиц воздвиг 75-метровую стелу, которую венчала имперская корона диаметром шесть с половиной метров. На площадке перед ней скульптор Эмиль Хундрайзер изваял конную статую Вильгельма I. В эклектическом ансамбле была четко проведена идея преемственности между средневековыми императорами и Гогенцоллернами. Фрицу это наверняка понравилось бы.

Другие германские монархи, тяготившиеся тяжеловесной опекой со стороны пруссаков, почувствовали себя ущемленными. Вильгельм пытался подчеркнуть общегерманский, а не прусский характер правления Гогенцоллернов, но, как обычно, темперамент его подводил. Летом 1895 года он устроил самую настоящую выволочку баварскому наследнику престола Людвигу всего лишь за то, что на его корабле, бросившем якорь в гавани Стокгольма, развевался королевский штандарт Вильгельма. Людвиг был в Москве на коронации Николая II и 13 июня встретился с московской немецкой колонией. Его приветствовали как «представителя кайзера», поставив тем самым на одну доску с младшим братом Вильгельма, Генрихом, который сопровождал его в этой почетной миссии. Людвиг раздраженно напомнил, что он, как и все другие немецкие государи, — это «не вассалы, а союзники германского кайзера».

Выступая 28 июня в Киле, Вильгельм вновь заявил, что его морская программа имеет исключительно мирный характер. Речь была, разумеется, адресована британской общественности и содержала очередную попытку убедить ее в том, что Германия — не соперник Альбиона. Риторика была довольно красочная, хотя и несколько напыщенная: «Моря не разделяют, они объединяют. Военные эскадры на рейдах — это символ мира, символ общих усилий всех цивилизованных стран Европы в осуществлении миссии, возложенной на них европейской цивилизацией… Мировая торговля может развиваться и процветать только в условиях мира, и поэтому мы будем крепить мир».