Вот это речуга – подумалось Леонтию, и даже с усмешкой подумалось. От души толкнул. Раньше подобных подвигов за Филоном не водилось. Не удостаивал слушателей. А теперь, стало быть, снизошел. Или вправду, после всего случившегося, воспринял чухонский братец Леонтия как своего?

– Ладно, давайте, – Леонтий протянул открытую навстречу ладонь, даже сопротивления не ощутил, рука повисла, будто невесомая, будто лишенная крови и плоти. – Давайте, как его там? Амикуса. Приятное название, дружественное. Кстати – а почему бы просто не показать ваш мир в абсолютной реальности? Вернете же вы когда-нибудь плерум-транспортер, так кажется. Прокатили бы заодно, или я не заслужил?

Они переглянулись. Опять загадочно и тревожно. Что ж такое, в конце концов! Коли сказано А, смешно делать вид, что и алфавит на том закончился. Леонтий уставился молча и с вызовом, точно в гляделки на спор играл с обоими. Кто кого, и первый не выдержит.

– В любом случае…, – первым не выдержал братец.

– В любом случае, это было бы невозможно, – подхватила сестрица. – Вы бы не прошли барьерный контроль. Вы не можете к нам совсем, даже ненадолго. Вы там погибнете. Дело в квантовом энергетическом обмене. В параллелях он вырожден. Потому плерум отправил вас в мир Аг-ры, долго объяснять, но коль скоро вы не предъявили требование пункта соединения, а лишь биологическую массу в виде… э-э-э, указательного пальца, транспортер решил на свое усмотрение.

– И определил меня к наиболее близким человекообразным. По его мнению. Все ясно. Я не в обиде, Аг-ры, надеюсь, тоже, хотя он-то как раз оказался буквально в ненужном месте в ненужное время. В конце концов, даже забавно вышло. Вроде бы тамошние аборигены люди ничего себе, я ведь и сам просился давеча…, – Леонтий поневоле тогда замолчал, хотя и догадывался: тема вернется к нему не раз, и вывернет его, что твой пустой карман, наизнанку.

– Амикуса я прямо не могу вам дать. Вы не умеете управлять, и настройка займет время. Но вы ложитесь, спокойно. Закройте глаза. Это будет, как живые картины. Если информация пойдет слишком быстро, подумайте «брадос», если наоборот медленно – «тахос», но с усилительным акцентом, будто вы растягиваете по слогам. Иначе амикус вас не поймет и собьется.

Он подумал. Брадос-тахос-и-опять-брадос. В тот позавчерашний долгий день. И увидел. До сих пор не мог прийти в себя. От того, что увидел. Это было его третьей неразрешимой проблемой и причиной скверного состояния. Потому что, из увиденного через амикуса он, пардон, ни фига не понял. И это еще эвфемизм, хотелось-то выразиться куда крепче. Леонтий по сю пору не знал, что ему лучше сделать – обидеться или прикинуться. Обидеться на амикуса и Пальмиру, что показали белиберду, или прикинуться умником перед Филоном, дескать, и без того все ясно. Но ясно Леонтию было только одно – не все так просто. Понимание вообще – чрезвычайно дорогостоящая и редкая штука. Какое там, инопланетяне! Гуманоиды! Братья по разуму! Вот, пожалуйста – синхронная параллель, чуть ли не искомая дверь в идеальный мир, и что? А ничего. Чтобы разуметь иной мир, пусть даже идеальный, надо, нет – чрезвычайно необходимо и единственно! – находиться внутри одинаковой матрицы понятий, где даже знакомые слова обязаны иметь тождественный смысл. Скажем, тополь, как произвольно взятое именование, должен обозначать высокое многолетнее лиственное дерево, а не передвижной ракетный ядерный комплекс, или наоборот, но равнозначно для обоих собеседников, иначе профессор-ботаник и конструктор-ракетчик не сразу договорятся друг с другом, если договорятся вообще. На что уж надеяться в отношении представителей, мммм… иных цивилизаций?

Да, Леонтий видел. Видел и не понимал, или понимал ничтожно мало из того, что сообщал ему амикус о главном стволе. Но еще усвоенные крохи надо худо-бедно переварить! А ведь крохи эти, как было условлено, представляли собой адаптированный вариант событий. Мир Филона и Пальмиры оказался не то, чтобы даже чужд, – маломерное, не выражающее сути определение, – чуждое все же соприкасается с привычным, именно поэтому можно различать свое и иное, как можно всегда сказать – вот мусульманская мечеть, а вот православный храм, однако и то и другое священное, ритуальное здание, хотя несхожи формы куполов и целевое внутреннее оформление. И вообще, в еще более глобальном отношении – то и другое архитектурные постройки, выполненные руками человека, в этом простейшей факте заключено их извечное родство. Но абсолютная реальность главного ствола, она была…, она была… как в скверном кинофильме, снятом пьяным сапожником и смонтированном не опохмелившимся пирожником. Где самые обыденные действия не имели должного для Леонтия, естественного продолжения. Как если бы некто вошел в служебную столовую, во время обеденного перерыва, взял банальный поднос, наполнил его наиобыкновеннейшей едой, заплатил у кассы, да так и ушел, оставив нетронутый товар у стойки с грязной посудой, без малейшего неудовольствия и скандала, но будто бы совершал привычное, каждодневное дело. Или – вообще без продолжения, незаконченное действие: вы подходите к турникету метро, прикладываете карточку к электронному, считывающему оконцу и… и все. Более и далее ничегошеньки не происходит. Совсем. Нет, безусловно. Какое-то объяснение есть. Вот только сами вы его не найдете, а если вам его предоставит некто посторонний, кто в курсе дела, то вы все равно не сообразите сразу, потому что объяснение это будет отсылать вас к другому электронному оконцу и бессмысленному на первый взгляд событию, и так до бесконечности. Или до неведомого момента, откуда вы начнете наконец постигать происходящее, но весь мыслительный процесс займет у вас лет сто.

Кроме того: Леонтий не смог совершить и этакую на первый взгляд малость – сопоставить нормы морали своего и незнакомого ему «абсолютного» социума. Ведь чего, казалось, проще? Зло есть зло, добро есть добро, из коего факта, как вещали все великие гуманисты, вытекает разумная однонаправленность стремления через внутренний нравственный закон к небу в алмазах, через эгоистические подлости к альтруистическому великодушию. Критерий оценки, заметим, чужих поступков, таким образом, Леонтию был задан много ранее. Оставалось лишь – применить его к обстоятельствам, событиям, быту и нравам параллельных соседей. Вот только. Вот только – применять, прилагать, приноравливать было не к чему. Потому что критерий оказался совершенно несоразмерен предмету. Как если бы какой-нибудь человек, – на взгляд Леонтия, и не его одного, – очень глупый, принялся измерять давление в автомобильной шине медицинским градусником. Чувствительный прибор, без сомнения, выдал бы результат – температуры ладони досужего болвана, затеявшего гиблое предприятие. С тем же успехом завершились изыскания самого Леонтия – его внутренний этико-моральный барометр глумливо показал чушь-галиматью: смутно и над-туманно, еще тревожно и вне-облачно, потому что … давление отсутствует, и данное отображение есть лишь реакция экспериментатора на совершеннейший вакуумный хаос, или хаотический вакуум, и вообще – на полное отсутствие полного присутствия, ну может, наоборот. Но что было удивляться? Параллели разошлись две тысячи лет назад, каждая наладила собственный ход, ритм и размер, как некогда животный и растительный миры разделились на подводное царство и надземный эдем, обитатели первого получили в свое распоряжение жабры, ласты, ультразвуковое сообщение, вторые – когти, крылья, стереоскопическое зрение. Или для пущей ясности– то, что ближе. Леонтий представил себе. Средневекового европейского обывателя, например. Случайно, посредством волшебного алхимического шара, подсмотревшего за московскими горожанами. Пусть не на проспектах и площадях, пусть не в мчащихся автомобилях и метрополитенах. В адаптированном виде – прогуливающихся праздно в парке… допустим «культуры и отдыха имени Горького». Что бесовская одежа, тьфу, тьфу! – это ладно. Это, по крайней мере, доступно пониманию. Но как оценить, объяснить, осознать, обкорнать для своего восприятия – отчего варварски наряженные лохматые люди все время держат одну свою ладонь возле уха и при этом говорят «вникуда»? Условие – тишком подглядывающий человек эпохи ранней инквизиции представления не имеет о мобильных телефонах, и объяснять ему бесполезно, только еще больше пугать зазря. Потому в лучшем случае он подумает следующее – у всех у них болят уши. Или колдовством наведена односторонняя глухота… но зачем кричать в пустое пространство? Порча, не иначе. Или стихийное помешательство вследствие дьявольских козней. Такой будет ответ. Затем обыватель в откровенном испуге отшатнется от коварного колдовского окошка, и будет думать, что в грядущем времени вовсе не Христос принес людям спасение, но Сатана победил, и очень расстроится, с одной стороны, или весьма обрадуется с другой: ведь сам он наверняка попадет в царствие небесное, где – хвала Создателю, – никогда не будет ему суждено держаться за одно ухо и вопить в пустоту. По-своему выйдет он прав. Потому что и современный человек вряд ли поймет его болести, горести, расклады, уклады, как и благоговейное удовольствие от коленопреклоненного недельного бдения в готическом соборе.