– Пардон, пардон! – заторопился Леонтий. Перебил. Опять. Хотя не уважал эту привычку. Да. – Согласен ли я? Принять на себя решение. Принять на себя вину за чужую жизнь. Ну, знаете ли! Если вы ТАК ведете свои дела…

– Не хотите, не принимайте, – Филон и головы не повернул в его сторону. Снова уткнулся в свою работу, Леонтий осмелился было подумать «грязную», но теперь не решился. – Умойте руки, закройте глаза, отойдите в сторону, так у вас называется? Мы ни к чему не принуждаем. Никого.

– Только выслушайте сначала? – Пальмира выжидающе и как-то просительно на него посмотрела. Глаза ее, глубокие, черные, словно бы наполнились тоской. Может, ей тоже мучителен был весь этот затянувшийся, безнадежный разговор. – Это не просто новая религия. Это тупик. Страшный. Из которого не будет никогда никакого исхода.

– А если поподробнее? – Леонтию показалось, что он от волнения привстал в кровати, хотя на деле даже не шевельнулся. Но так показалось.

– Вы зависнете в мертвом. виртуальном пространстве. Между смертью и бытием, и это не будет ни то, ни другое. Здешний отшельник, или художник, он проповедует очень вдохновенно, связно и расчетливо, не догадываясь даже о сути того, что творит. Он, видите ли, нашел вечную жизнь. В компьютерном коде, в размеры которого он желает втиснуть все смертное человечество. А тогда…

– Постойте! Послушайте! Это же белиберда! Не бывает! Это наша фантастика! Вы, наверное… перепутали, или насмотрелись вместе со мной. Терминатор выдумка. Голливудский боевик. Ничего кроме. А жизнь в информативном поле тем более невозможна!

– Возможна, – каркающим голосом отозвался из своего угла Филон, и снова очень подозрительно вздохнул. Будто бы даже над Леонтием.

– Ну, хорошо. Допустим. Возможна. Не сегодня, так завтра. Передовые технологии и всемирная паутина. Новый повелитель мух для развитого человечества. Только, что здесь плохого? И страшного? Видите ли, мне самому мой сосед Аркаша много раз об этом рассказывал. Насчет вечной жизни не знаю, про вечную жизнь он ничего не говорил. Но об остальном прочем! Мысли, знание, душа, все останется! Не будет лишь болезней, стареющего тела, и вообще ничего уныло плотского. Следующий уровень развития. Продвинутый этап, так сказать.

– Так сказать – еще полбеды. Все куда хуже, – Пальмира резко замолчала, при этом закусив нижнюю губу, так остро и так сильно, до белой полосы, что Леонтию стало не по себе, раз уж она переживает, даже и боли не чувствует. А может, с досады? Он почти утратил доверие к чему бы то ни было. Молчание также резко прервалось. На том же месте, где и случилось: – Все много хуже. Не столько важно, каков уровень развития, сколько, какого Бога ваш проповедник создаст на его основе. Технологии еще не новая вера, по сути это вообще никакая не вера. Всего лишь очередной способ усовершенствования бытия. Нет, не бытия – бытового сосуществования. А всякая вера, новая ли, старая, всегда – совмещение. Жизни здесь, и смерти ТАМ. В произвольно и вдохновенно выбранной фантазии. Увлекательной для последователей. В вашей параллели особенно. Религиозный фанатизм по любому поводу и есть здешний вектор ориентации. Который нам удалось изжить, от которого удалось очиститься. Будет следующее…

И она рассказала. И он услышал. И когда она закончила, он не пожелал остаться в стороне. Если все так, как она говорит. Может, не так страшно: нарочно пугает и преувеличивает? Но вдруг если так… он тоже пойдет. Вместе с Филоном. Иначе нечестно. Не стрелять, конечно, но разобраться, или усовестить, или устрашить, или как повезет. Только… где доказательство? Где? Того, что виртуальная жизнь вообще возможна. В природе вещей. В том, что человек найдет этой природе самое скверное применение, теперь он нисколько не сомневался. Но в остальном…

– Доказательство есть вы сами, – был ему голос, нет, глас, из угла.

– Что, простите? – Леонтий даже не улыбнулся.

Филон отложил свою железную штуку. Встал. Вытянулся. Будто на парад. Потом снова сел. Очень прямо. И очень нервно. Если что самое трудное, тяжелое, гадкое – брат берет на себя. Припомнилось Леонтию его же собственное умозаключение. Так что же? Гадкое? Тяжелое? Трудное?

Он подумал о Леночке. Не вдруг, ни с того ни с сего. С ним это бывало. Не часто, но бывало. В последние годы, когда вот-вот должно произойти чему-то плохому, по-настоящему, – он начинал думать о дочери. Раньше, до ее рождения, он разве что принимал известия, сообщавшие о несчастьях, принимал легко, как мимолетное затруднение, непременно преодолимое и временное, может, оттого, что не представлял и не испытал на себе истинных потрясений? Но с появлением на свет Елены Леонтьевны Гусицыной легкомыслие его несколько поостыло, и, хотя действительные беды на его голову до недавних пор не выпадали, осознание их возможности не давало покоя. Тогда, в моменты непрямой угрозы, Леонтий начинал думать о дочке. Не о том, как она будет без него, если шальной пьяный водитель, инфаркт миокарда или обкурившийся джихадист с самопальной бомбой. На этот случай имеется Калерия и прочая многочисленная родня – обидно конечно, что свет клином на нем, родном отце, не сошелся, но слава богу, не катастрофа, обойдутся, лишь бы Леночке было хорошо.

Началось это как-то однажды, Леночке исполнилось полгодика только, и Калерия была еще его женой. Глубокой ночью с подвыпившим случайным приятелем, и сам «датый» выше умеренного, нарвались в районе Филевского парка – хулиганье подростковое, трое обдолбанных дешевой травкой мушкетеров, но один был с ножом. Вот тогда Леонтия и прошибло, с тремя сопляками вообще-то можно было справиться, и нож тот далеко не бандитская «финка», но он убежал. Позорно. Драпал со всех заплетающихся ног, приятель дышал ему в затылок: Лео, да погоди, да подумаешь, да наваляли бы им по первое число! Приятелю что? Удрал как бы нехотя, вослед, как с гуся вода, а за Леонтием могла закрепиться репутация. Но как раз об этом он не думал. Ни тогда, ни потом. Когда критические переломы возникали вновь и вновь, а у кого в жизни их не бывает? Но с той поры плевал он на репутацию. Он думал в подобные минуты о совсем другом. Что вот он, именно он! не увидит более ее лица – никого и никогда вообще не увидит, это ерунда, это не пугало его, – и что не заговорит, как со взрослой по-детски, тоже ведь надо уметь, не поиграет, не поцелует, не позаботится в мелочах. Он всегда уважал и ценил эти «вроде бы пустяки», более важные, чем главные заботы: поправить задравшуюся одежку, отряхнуть шубку, перевязать бантик, а вот пирожное! можно ли? размышлял серьезно вслух, и какую игрушку выбрать, и какой мультик посмотреть, если все это уйдет из жизни вместе с ним, какого черта тогда? И он встречал грядущие потенциально смертельные несчастья во всеоружии паникера. А теперь.

Когда Филон вот так выпрямился на стуле, все четыре ножки закачались, затряслись, от телесного напряжения, только подумал он Леночке, и сразу перестал. Потому что. Нет, не почувствовал и не предугадал, как сказали бы – на интуитивном пороге звериного чутья. Он узнал. Посмотрел и узнал. Так просто. Грядущее несчастье нечего ждать. Оттого, что оно уже настоящее, уже свершившееся, и Филон лишь хочет ему сообщить о том, чего избежать никак нельзя. Как нельзя избежать прошлого, которое наступило – наступило на тебя и потом, злорадно скалясь, пошло во времени в ногу рядом, даже если ты еще не подозреваешь об этом. Леонтий будто бы перескочил через собственные чувства и предчувствия. Не ощутил ни холодка в груди, ни подступающего к горлу комка, ни томления в послабевшем животе. Как если бы скорый поезд метрополитена миновал без остановки все промежуточные станции до конечной нужной, в полном небрежении всех правил своего движения. Так произошло и с Леонтием. Он не почуял след, не уловил запах беды, не впал в естественное сомнение со скрытой надеждой – вдруг и пронесет. Он узнал. Вот так сразу. Что его ждет – наихудшая новость, то самое объявление о конечной станции, от которой поезд дальше не идет, и просьба освободить от своего присутствия вагон. Однако ему хватило мужества заговорить первым.