Да, худенькой, бледной, но… здоровой.

— В каком смысле «странный»? — Никитка изобразил вежливую улыбку, правда, осторожно, чтобы пудра не потрескалась. А вот помаду он прихватил с собой[1], ибо стиралась она весьма быстро.

— Маменька тоже лицо рисует, — Лилечка поднялась и руку протянула. — Тогда её трогать нельзя. И вовсе нельзя… маменька сказала, что вы к ведьме поедете.

Вот ведь…

— И я хочу.

— Дорогая, — Никитка Дурбин, что бы о нем ни говорили, пациентов своих берег. — Я не думаю, что тебе стоит подвергать себя подобному испытанию…

— Все равно без нас дороги не найдете, — возразила Лилечка, глядя с насмешкой.

И существо на её плече раскрыло розовую пасть, сказав:

— М-мяв.

А Никитка подумал, что вполне возможно и вправду не найдет, что…

— Но ваш благородный отец вряд ли согласится…

— А вы спросите, — Лилечка поднялась, одной рукой придерживая тварь. — Папенька не откажет. Папенька знает, как правильно.

И последнее слово она выделила, и на Никитку поглядела по-взрослому, так, что вновь он ощутил себя глупым мальчишкой, которого и пороть-то ныне бесполезно. Чай, дурость розгами не выбьешь.

Он мотнул головой, и тяжелое крыло парика мазнуло по щеке.

Да что это за…

Успокоиться надо.

Это лишь ребенок. Больной ребенок, которому в любую минуту может стать хуже. И… и надо держаться с ним именно так, как обычно Никитка держался с детьми: ласково и спокойно.

Именно.

К величайшему удивлению барон Козелкович отказывать не стал, напротив, кивнул и сказал:

— Съездите, пусть Лилечку поглядит… так оно вернее.

И поморщился, то ли от головной боли, то ли еще от какой напасти.

— Пролетку возьмите. И вели Марфушке, чтоб гостинцев собрала, а то негоже это к ведьме с пустыми руками…

…первое, что Эльжбета Витольдовна увидела на пристани, был свейский корабль: тяжелая крутобокая ладья, груженая так, что вода мало-мало через борт не переливалась. Бока ладьи, укрытые за чешуей щитов, грелись на солнце. Одинокая мачта топорщилась в небо, а на носу дремал человек того характерного вида, который заставлял вспомнить, что свеи — не только и не столько торговать ходят.

— Какая красота, — Аглая хлопнула в ладоши от восторга. — Вы только посмотрите…

И в альбом свой уткнулась, спеша запечатлеть эту самую красоту, которой сама Эльжбета Витольдовна вот в упор не видела.

Озеро…

Большое озеро, но Китеж тоже на берегу стоит, и то, привычное уже, от нынешнего отличается сизою волною. А это вот голубенькое, переливается на солнышке, идет мелкою рябью, да и только.

Берега укрыты туманами.

Солнышко только-только подняло, не растопило еще эту вот молочную взвесь. И где-то там, в ней, проступая дымными очертаниями, нежился город.

И вправду красиво.

Эльжбета Витольдовна заглянула в альбом и покачала головой. Вот же ж… иной малюет-малюет, ведра красок изведет, а ничего-то толком и не выйдет. Тут же уголек да бумага, а поди ты, все-то видать, и ладью эту тяжеленную, и туман, и город, им укрытый.

— Госпожа, — купец, что взялся доставить их, подошел с поклоном. — Пристани ждем, но, коль желаете, то на лодочке вас могем доставить.

— Не желаем, — ответила за Эльжбету Витольдовну старинная подружка. И спицы в руках ее застучали быстро-быстро. — Иди-ка ты, дорогой, делами заниматься…

Купец тяжко вздохнул, сотворил пару обережных знаков, хотя, будучи человеком опытным, точно знал: от ведьм не помогут.

— Здесь так… спокойно, — сказала Аглая, оторвавшись, наконец, от листа. — И… хорошо.

Дурак её муженек.

Редкостный.

Но ведь не поймет. Даже если словами объяснить, все одно не поймет. Мужское самолюбие не позволит… а значит…

…придется что-то да решать.

Оставить девочку? Так погаснет, понемногу, потихоньку, суть свою растеряет, пытаясь соответствовать, сделаться такою, какой её желают видеть. А когда сделается, тогда и станет обыкновенною.

Забрать?

…не отпустит.

Вновь же не из любви великой, но из того же раненого мужского самолюбия.

Эльжбета Витольдовна вздохнула.

Ничего.

Что-нибудь да придумает и вообще… взгляд её вновь и вновь возвращался к ладье, которой тут делать было совершенно нечего.

Свеи-то все больше в Китеж ходят.

Товары возят. Товары берут. И возвращаются по широкому руслу Касынь-реки в самое свое холодное море. А тут… зачем пошли дальше? Чего искали? И ладно нынешняя плоскодонка, которая, пусть и пузата, но невелика, да и легка, аккурат сделана так, чтоб с легкостью через пороги перевалить. Ладья же свейская для моря рождена, на порогах они крепко помучились…

…нет, неспроста.

И холодок по спине пополз. А человек, дремавший было, вдруг очнулся, сел, после и вовсе встал, уставился на Эльжбету Витольдовну холодным взглядом.

Серым, что воды Ильмень-озера по осени.

Она взгляд выдержала, а человек усмехнулся и поклонился на свейский манер.

Вежливый какой…

…на берег они сошли ближе к полудню, когда солнце совсем уж разошлось. Эльжбета Витольдовна не единожды пожалела, что послушалась давнее подруги. Вот могли бы давно высадиться, а тут… лодочка подвезла к самой пристани.

И вылезти помогли.

И сумки вынесли.

Кликнули возчика, а тот, кланяясь, то и дело поглядывал, что на Аглаю, что на саму Эльжбету Витольдовну, которая вдруг почувствовала себя на редкость глупо.

Доски под ногами ходуном ходят.

А она на каблуках.

И юбка узкая, с турнюром, ноги спеленала. Корсет давит так, что и дышится с трудом. Для чего, спрашивается, рядилась? Впечатление произвести на заштатного мага?

В её-то, Эльжбеты Витольдовны, солидном возрасте!

— Доброго дня, — тень легла на тропу, когда Эльжбета Францевна почти определилась с тем, куда именно ей идти. — Позвольте засвидетельствовать свое почтение прекрасным дамам…

Свей вновь поклонился.

— И предложить свою помощь…

Говорил он чисто, разве что звуки порой растягивал, да иные получались рычащими, раскатистыми.

— Спасибо. Мы как-нибудь сами, — ответила Эльжбета Витольдовна, шляпку придерживая. Шляпка, как и платье, была модною, но ветру-то все одно, очнувшийся, оживший, он с лентами заигрался, с цветами бархатными. Того и гляди вовсе сорвет, невзирая на булавки, которыми Эльжбета Витольдовна шляпку к волосам прикрепила.