Расстроился?

Мишанька, конечно, порой поступает плохо, но ведь не со зла же. Он любит Аглаю. Несомненно, любит. И любить будет всегда, до самой смерти. А что до прочего, то… характер у Мишаньки сложный.

И друзья опять же…

…Аглая гордо отвернулась, всем видом показывая, что она женщина серьезная, не из тех, которые в сомнительного рода заведениях знакомство сводят. Но мужчину нарисует.

Хорошее у него лицо.

Интересное.

Её порой удивляло это вот несообразность. Взять вот Мишаньку, который сам портрет просил и даже позировать вызвался, правда, вскорости ему надоело, да и вышел портрет каким-то… не таким, что ли? Вроде и похож, но в то же время и человек, на портрете нарисованный, будто бы злой.

Капризный.

Неправильный.

И смотреть неприятно, хоть и красив… Мишанька тогда-то простил её великодушно, утешал даже, приговаривая, что портреты писать — это не то умение, которое княжне нужно. А вот этот… этот получился бы как надо. Аглая это чувствовала.

И пожалела, что красок с собой не взяла.

Дома-то… Мишанька обозлится, если она станет чужие портреты рисовать. Здесь можно было бы… правда, куда потом девать?

В общем, очнулась она уже в комнате, которую ей дали отдельную. И пусть была та невелика, но зато окна выходили на город, на улочки, солнцем залитые, какие-то белые и чистые, светлые до того, что руки сами собой к блокноту потянулись.

…а ведь если города писать, пейзажи, возможно, Мишанька не станет сердиться? В пейзажах ведь, если подумать, ничего неприличного нет и быть не может?

Аглая даже улыбнулась.

И как она раньше-то не додумалась? Нет, она пробовала натюрморты, но… получались, само собою, и даже неплохо, однако удовольствия эта работа не доставляла.

Не было в натюрмотах жизни.

А в городе была.

— Аглаюшка, — она вновь очнулась, когда из рук потянули блокнот. — Детонька, отдохни…

Марьяна Францевна глядела с непонятною жалостью.

— Переоденься. Ванну прими… тут даже водопровод имеется, надо же… переоденься. И спускайся.

— Я… просто… немного…

Стало неудобно.

— Ничего, дорогая, бывает. Дыши, пока дышится… но оставлять тебя одну негоже. Нам же надо в местную Гильдию наведаться, узнать, что там, да как, — Марьяна Францевна говорила ласково, как с дитём малым.

— Да, да… конечно…

— Вот и ладно, а порисовать… деточка, если душа просит, то её слушай.

И ушла.

В порядок себя Аглая привела быстро, благо, не забылись еще умения. Напротив, простые привычные действия, которые она совершала наконец-то сама, без помощи горничных, без строгого пригляда личной камеристки, доставляли непонятную радость.

Будто она была… свободна?

Глупость какая…

Её ведь никто силком не держит. И… камеристку отослать можно, горничных тоже. Они, конечно, огорчатся, а камеристка даже Мишаньке нажалуется, тот же станет пенять, говорить, что княжне негоже самой умываться. Хотя с чего бы — не понятно.

Или вот платье выбирать…

Почему Аглая должна носить то, что кто-то для неё выбрал? Она ведь и сама способна… и косу заплести тоже, а корсет… она без корсета будет, благо, взяла в дорогу наряды самые простые. И нынешний, из бледно-голубого поплина, был аккурат таков.

Платье село хорошо.

И зеркало, которое в комнате тоже обнаружилось, пусть и не в полный рост, отразило невысокую светловолосую девушку. В ней, в этой девушке, не было ничего-то княжеского.

Хорошо, что Мишанька не видит.

Огорчился бы.

— От и прелестно, — сказала Эльжбета Витольдовна, которая тоже сменила наряд. И ныне, в темно-зеленом сарафане да бархатной душегрее, расшитой стеклярусом, она более походила на мелкопоместную боярыню, нежели на ведьму. — И вот скажи, чего этим идиётам надо?

Поинтересовалась она в сторону, Аглая же не стала уточнять, каким именно… и вообще вдруг поняла, что проглодалась неимоверно.

— Кушай, кушай… совсем отощала, — Марьяна Францевна подвинула глиняную миску, расписанную аляповатыми цветами. — Ушица на диво хороша. А к ней вот пироги с белорыбицей.

И калиной.

С почками заячьими верчеными.

С телятиною, которую тушили в травах, а после, завернувши в папортониковый лист, с грибами запекали. И пусть не хватало местечковым блюдам легкости, изысканности, но Аглая ела.

Вновь ела.

И не думала о том, что столь много есть княжне не пристало. Что разламывая пирог руками, нарушает она все правила этикета, а сбитень — простонародный напиток, которому в приличных домах не место.

Зря это они.

— Вот, и румянец появился, а то… слышала, Бетушка? В столице новая мода. Девки, чтоб бледнейше стать, уксусные капли принимают. Две уже потравились.

— Дуры.

— Не без того, — сама Марьяна Францевна вкушала перловую кашу, пареную с грибами, причем делала это медленно, степенно.

Она тоже сменила наряд.

И… пожалуй, ей шел темный широкий летник из атласу, того простого виду, который не всякий человек себе позволить способен.

— И что с ними делать-то? — Эльжбета Витольдовна ела мало, то ли сыта была, то ли задумчиво.

— Слух пустить, — пожала плечами Марьяна Францевна. — Скажем, что от бледноты этой волосья вылазить станут. Или еще какой, пострашнее.

Аглая сидела тихо-тихо.

…Мишанька вот как-то пенять стал, что она уж больно румяна, что ей или утягиваться стоит туже, или реже появляться на улице. Что чья-то то ли сестра, то ли матушка, то ли невеста, а может, просто знакомая, до того бледна, что и пудриться не надо.

Аглая пудрилась.

Тщательно.

Тоже дура? Почему-то сейчас ответ был очевиден.

— Ладно, девоньки, — Эльжбета Францевна первой поднялась из-за стола. — Сколь ни сиди, само не высидится. Идем.

Идти, правда, не пришлось, вновь возок взяли, который и домчал до самой башни. Башня стояла на другом краю города, и Аглая не отказала себе в удовольствии на этот самый город полюбоваться. И вновь ей представилось, как пишет она его, такого по-провинциальному неторопливого.

Сонного даже.

Дома вот эти с резными ставенками, окутанные облаками зелени, наполненные красками и цветом. Улочки. Людей в нарядах одновременно смутно знакомых и удивительных. В Китеже давно уж подобные из моды вышли, а тут…

Она написала бы детей.

Собак.

Лоточников, что прогуливались вдоль улец. Суетливую живую ярмароку, что мелькнула и исчезла, скрывшись за стенами храма. И сам храм, которому недоставало столичной роскоши, но оттого ли или же сам по себе, он казался не в пример более уютным.