Интуиция ГМ работала бешено, чтобы уловить самое начало сигнала, а сам он должен был постоянно находиться в форме, чтобы в любой момент соответствовать ему. Авторитет этого сигнала был так высок (хотя ведь сам он его, если подумать, и создал, а до того смастерил установку из собственного опять же материала), что мнение окружающих тревожило его не больше, чем посторонний шум. Не всегда дело шло идеально, но ведь и отчитываться ему было не перед кем, кроме как перед самим собой. Ну, правда, еще перед Тайной, да. Хотя мы так и не выяснили, состоит ли она в каких-нибудь, пусть и родственно далеких отношениях с совестью, сооружением довольно громоздким?

Сейчас он думал, не слишком ли истово отдавался всегда исполнению своих почти что должностных обязанностей перед Тайной? Может быть, как раз в шуме да в людях с другой настройкой было что-то, что ни в коем случае нельзя было пропустить? И тогда любовь его была слишком выборочна, что ли, требовательна, а сам он слишком щепетилен, опрятен и, в сущности, не смел, чтобы обратить свое сердце к пусть не горящим и не страждущим, но по-своему страдающим и одиноким. Разве у него, у Алешки, Дуни, да хоть у того солдатика, разное Качество одиночества, даже если и писать это слово с заглавной буквы?

Все это, на наш взгляд, малоубедительно. Григорий Михайлович не был отвлеченным человеком и, если кому-нибудь нужна была помощь, вызывался помочь раньше, чем другие успевали только догадаться. Когда же дело касалось физической силы или денег, так прямо срывался с места, с детским восторгом, сочувствуя и понимая. Главную радость ему, кажется, доставляло в этом случае как раз то, что задача была не гроссмейстерская, простая, рука сама делала правильный ход и не было нужды выбирать и думать. С нищими, как мы знаем, было иначе, поскольку милостыня являлась не столько помощью, сколько знаком, то есть отчасти вопросом философским.

И все же, когда эта проклятая догадка о себе как об отличнике в очередной раз посещала ГМ, он, как и сейчас, чувствовал дискомфорт, как будто проснулся и обнаружил себя на оторвавшейся льдине, плывущей неизвестно куда. Сквозняки в такие дни донимали его особенно.

* * *

Хорошо придумано, что человек не может видеть себя со стороны. Сейчас по улице шел глубокий старик, который забыл дома палку и едва справлялся с дорогой. Невозможно было представить, что еще вчера он легкомысленно позволял себе кокетство по поводу своего возраста.

Что-то неправильное, своевольное было в его внутреннем устройстве, о котором он утром с оттенком самодовольства намекнул Тане. Нельзя, вероятно, быть учителем самому себе. Монахов и тех предостерегают от молитвы без учителя, ибо слишком высоко поднимаются. Да что теперь все это?

Так, перескакивая с мысли на мысль, с одного воспоминания на другое, ГМ продолжал тем не менее заниматься самым неплодотворным и давно им самим забракованным делом выяснения отношений с совестью. Бесперспективность этого можно сравнить только с безысходностью его ситуации. Память при этом, конечно, резвилась и вела себя отвязно.

Например, не хотелось ему как-то идти с маленьким Алешей в зоопарк. То ли вначале просто не хотелось выходить на улицу, то ли идти именно в зоопарк, от которого с детства осталось тягостное впечатление. ГМ останавливался на втором и, возможно, уже в этом обманывал себя. Более того, сейчас он был уверен, что старался ради сына. Зачем тому было видеть жалких медведей с потертыми боками, орлов, которым негде расправить крылья, обезьян, обиженно взирающих на передразнивающую их публику? Жалкое зрелище. Он рисовал картины с легким укором людям. Вводил что-то из Хлебникова про волков, которые выражают готовность и преданность скошенными глазами? Разве это настоящие волки? Слоны в зоопарке забыли свой трубный крик и приседают, точно просят милостыню..

Говорил, конечно, каким-то понятным Алеше детским языком, но тот все равно настаивал и готов уже был заплакать. Дуня устроила маленький скандал, пошли всей семьей. Алеша скучал, иногда подыгрывал родительскому наигранному же удивлению, но поход был испорчен: мальчик видел все не своими глазами. Сказку про то, что когда-нибудь они накопят денег и поедут во Флориду, где заросли бамбука, пальмовые рощи, сад бабочек, игры с дельфинами и даже маленькое африканское сафари, он слушал вяло.

Всплывший в памяти через десятилетия, этот эпизод очень огорчил ГМ, потому что больше даже, чем сегодняшняя катастрофа, не вписывался в представление о правильных отношениях. Он всегда думал, что от человека к человеку передается только искра и сочувствие, все прочее, и главное, остается на его волю. Как отпустил он сегодня солдатика, снабдив сигаретами и предупредив о патруле. Как отпускал в свободное плаванье студентов и аспирантов. Творчество и любовь – вещи суверенные, ни соглядатай, ни советчик, ни нянька им не нужны. Но тогда зачем петь песни про зоопарк, когда надо просто взять за руку сына и отправиться с ним туда? Возможно, в тот момент он украл у Алеши первый самостоятельный восторг или разочарование и тем самым привязал к себе крепче, чем любая трусливая нянька веревкой-поводком?

А и с Дуней – разве он действительно отпустил ее в стихию, оставаясь первым оценщиком и авторитетом? Быть может, муки творчества у таких, как она, страшнее, чем у гения, в силу безысходности и ежесекундно погибающих в мозгу шедевров? Не эксперт тут нужен, а сострадалец, хотя ГМ и сейчас не мог придумать, в чем это могло выражаться. Пришлось бы неизбежно лукавить. Долго на этом не удержишься.

А ведь он в свое время буквально украл Дуню у ее первого мужа. Тогда ее картины нравились ему все до единой тем, что простодушно иллюстрировали настроение и, не таясь, обнаруживали поочередную влюбленность то в Сезанна, то в Фалька, то в Малявина, то в Гогена. Тогда он любил саму эту ее резвость и страсть, а не картины. Когда же картины вдруг стали главным? В Дуне разыгралось тщеславие, или в нем стало меньше любви? Искусство требует совершенства, да. Но разве оно нужно любви?

И вот авторитет теперь, получается, просто, ординарно нашкодил? Если даже и виниться, то непонятно, в каких выражениях. Такая роль была ему не знакома.

Неожиданно и в воспоминание ГМ о Тане прокралось что-то его раздражающее. Вдруг эта влюбленно и тревожно глядевшая на него женщина показалась ему теплолюбивой птичкой, которую ветер и жажда новизны занесли в чужую голодную блокаду, и, мало того что она разбросала остатки съестного и заставила всех переменить позы, которые они экономно выбрали для выживания, так вот теперь еще и за нее надо было отвечать.

Это была плохая мысль, очень плохая. Она лишний раз убедила ГМ, что в нем что-то серьезно и, может быть, окончательно разладилось.

АЛЕКСЕЙ ОТДАЕТ ПОСЛЕДНЮЮ ДАНЬ ПЬЯНСТВУ ШКАЛИКАМИ. СМЕРТЬ ГРИНИ, ПОСЛЕ КОТОРОЙ ИСЧЕЗАЕТ И ЕГО УБИЙЦА, УСПЕВАЯ ЗАФИКСИРОВАТЬ МИГ СВОЕГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Дождь пошел, как только Алексей соскочил на платформу. Кусты и деревья щенячились под ветром, листья сверкали у фонарей, шла большая баня. Нельзя было представить лучшей иллюстрации к выражению «равнодушная природа», если иметь в виду, конечно, ее отношение к состоянию конкретного человека. В данном случае Алексея. Впрочем, сам человек, подняв воротник куртки, на это никак не реагировал.

Магазин был закрыт, в буфете вино не разливали, зато за спиной буфетчика виднелась целая полка шкаликов. Алексей загрузил сумку шкаликами, переплатив раз в десять; один шкалик выпил тут же у забора и отбросил в канаву. В ответ раздался зобий вздох или клект лягушки, хотя лягушек в канаве видно не было.