Библейский Бог был просто, если понизить притчу до рассказа, суровым домохозяином. Карал за дело. Уже в начале Бытия сказал, что не будет больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его. То есть вел себя как умный педагог. Все стало ясно: не убий, не прелюбодействуй, не укради… Птицы, скот, пастбища. Род, семья. О помышлениях больше и речи не было.

Христос («женственный», как сказал Блок) все больше о душе заботился. «Прощайте и прощены будете». Это Он не зря сказал. Потому что преступлением стало уже не только деяние, но сама мысль о нем. Если бы не прощение, человечество должно было бы в одно мгновение исчезнуть, остались бы одни юродивые и святые. Не прелюбодействовал ты, а, что называется, просто загляделся на женщину. Преступление. Потому что «кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует в сердце своем». Не убил, не украл, а только лишь вражду к соседу почувствовал – преступник. А кто скажет брату своему «рака», то есть пустой человек, тот, будьте любезны, пожалуйте к синедриону.

Очень смахивает на Оруэлла. Конечно, без всяких там специальных «органов» и слежки, хотя все это, как известно, было, но якобы не Его вина. И потом, на транспаранте ведь написано: «Прощайте!» Но человеку-то все равно каково? Вот он и устал жить с этим грузом вины. Все равно виноват кругом. А перспективы спасения призрачные. Искусство же и вообще насквозь греховно: мало того что сам художник дает волю рискованным фантазиям, но и других искушает следовать за ним. Случается, что и в неизведанное. Преступник! А что прикажете делать, если художник по большей части и живет в воображении?

Конечно, схема, по молодости, была грубовата и глупа, пожалуй. Но именно она заставила его создать личную теорию. Тут важно, в чьей утробе выношен идеал, в какой мере принадлежит он Богу, истории и самому человеку. Об этом ГМ мог бы прочитать не одну лекцию. Но что лекция? Как бы ни искушен был человек в познании, свою жизнь он все равно строит с нуля и особенно. Может быть, теория ГМ возникла в немалой степени оттого, что он с детства мерз? Кто знает?

Всю жизнь он искал и находил. Иногда находил не там, где искал (поощрение упорству и целеустремленности), порой брал не то, что давали, а напротив, прятали в скобки и сноски, отмежевывались отрицательными частицами или просто опускали. В его пантеоне встречались те, кто не мог бы сойтись ни в каком ином месте, тем более договориться. Его же внутренний мир они строили с упорством каменщиков, сводя воедино непримиримость культов и идей и преодолевая психологическую несовместимость.

Набор имен ничего не скажет постороннему. Правильнее было бы назвать отдельные картины, книги, музыкальные произведения, еще лучше – фразы и фрагменты, интонации, детали. А при этом положить их на встречи с людьми и собственные состояния, когда перевесить или подтвердить мысль могла простая капустница, по ошибке севшая на ладонь, долетевшее с ветром слово, невероятная женская интонация, в которую хотелось нырнуть, или гримаса сына, одновременно означающая страдание, удовольствие и лукавство.

Бывает, что какая-нибудь заячья лапка под подушкой или звездный ливень в августе многое могут в человеке переменить. Душа по природе своей христианка – кто это первый сказал? Личный Бог профессора был в не меньшей степени, а может быть, и прежде всего продуктом его собственной, еще детской интуиции, к чему, как он знал, богословы относились с недоверием. Вера, говорили они, не заряженностъ бессознательного и наивное пребывание в настроениях, но духовная жажда, горение, искание, очистительное деланье.

Эти доводы его не задевали. Он служил литературе, сама же литература, порой бессознательно, тоже искала пути к Богу. В своем путешествии он был неодинок.

Было и еще одно обстоятельство, вернее сказать, условие этого внутреннего строительства. Он иногда шутил: всем лучшим в себе мы обязаны советской власти. Если снять иронию, то останется не несущая в себе никакого эпатажа правда: все они суть советские люди, независимо от того, в каких отношениях пребывали с властью. Одни верили и любили, другие тайно ненавидели, третьи выбирали путь открытой борьбы, четвертые уходили во внутреннюю эмиграцию, пятые занимались своим делом, шестые, если удавалось, бежали за границу и там занимались чаще всего делом не своим. Судьбы разные, и люди не одной пробы, но глубинная связь с советским есть в каждом, даже если он всегда жил с приставкой анти. Из названных ГМ сочетал в себе, пожалуй, четвертый и пятый пути.

Он никогда не любил эту власть, но и протестным человеком не был. К диссидентам испытывал уважение хотя бы потому, что был читателем самиздата. Но ему претила их нервическая, суровая сосредоточенность на том, на чем он не мог и не хотел сосредоточиваться, а стало быть, не мог и не хотел подчинять этому свою жизнь. К тому же он всегда ощущал малокровностъ этого движения, не видел в нем идей, которые бы выходили за рамки социальных и юридических, и, напротив, подозревал, быть может, несправедливо, что есть там микробы нетерпения и святой правоты, из которых рано или поздно вырастут новые бесы.

Он не любил эту власть, но и не считал ее несокрушимой. Это была вера не в прогресс, но в то, что смена исторических времен происходит не только и не столько по воле отдельных людей, а тем более масс, сколько в силу неких высших законов. Не почему-то, а для чего-то.

Людоедская эпоха его миновала, война не успела достать, жить выпало не в лагере и не в окопе, а в коммуналке, которая никак не походила на каторгу, но в то же время не давала поводов для иллюзий и расслабляться особенно не позволяла. Пройди он ГУЛАГ, все в нем наверняка выстроилось бы иным образом, хотя, возможно, и пришло к тому же.

Он чувствовал себя отданным в опеку, то есть ребенком, давая себе отчет в преимуществах и недостатках этого положения. Опекаемого подкармливали, но никто не обязан был его любить. Не чувствуя любви к опекунам, он не мог страдать от того, что и с их стороны не получает того же. Громогласные уверения в обратном ГМ считал лишь отвлекающим педагогическим приемом, к которому прибегают, как правило, отъявленные жулики. Они и были жуликами, что, конечно, противно, но, с другой стороны, это же развязывало руки опекаемому. Обманывать жуликов было нисколько не стыдно, даже приятно. Самиздат, к примеру, был одним из таких крупных, а потому и рискованных обманов в пользу запрещенной правды. Профессор заставлял своих аспиранток шить платья с потайными карманами, когда те шли в архив, потому что выносить конспекты запрещалось. У воровства на заводах были другие причины, и не менее, наверное, уважаемые.

У всего была своя золотая сторона. Дефицит, например, вносил в жизнь легкое напряжение интриги, которой не было в других областях. Все уже собрано для праздничного салата, что-то попалось наудачу, другое добыто по длинной цепочке знакомств, горошек сохранен еще от новогоднего набора, но не хватало майонеза. Тут уж дело чести. Какой салат без майонеза? Найти или умереть. На море-окияне, на острове Буяне есть зеленый дуб, под тем дубом зарыт железный сундук, в том сундуке – заяц, в зайце – утка, а в утке – яйцо, в яйце – смерть Кащея. Это, если угодно, своего рода борьба с хаосом. Правда, никогда эти игры не затрагивали глубоко ни его, ни Дуню, сказать, что дефицит формировал их психику и толкал на унижение, нельзя. Не более чем игра, в которой, однако, были свой смысл и своя прелесть.