В голову лезли одни и те же мысли: как он встретится с Селестиной Ивановной? Какими словами приветит? Сразу начать разговор о Дуне? Ладно ли?.. Это же сама Селестина Ивановна, большевичка-комиссар!

Вот оно как приспело, якри ее. Хуже чем идти в атаку.

Но он все-таки шел, застегнув парадный китель на все пуговицы и беспрестанно вытирая потеющее лицо платком.

Враз раздвинулась чаша-впадина; сосновый бор по двум холмам круто свернул влево и вправо, а впереди – большое поле, засеянное медоносными травами – фацелией и донником.

На горке в скудно зеленеющих кустах облепихи увидел дом с двускатной крышей.

Вправо, на поляне – пасека. У дальнего ряда кто-то в белой рубахе и черных штанах, в сапожишках и в круглой, наподобие шляпы сетке возится возле открытого улья. Хоть в мужской одежде, а по складу фигуры со спины – баба. Пасечница, должно. На углу улья – черный дымарь, и струйка дыма из него. Ной подошел шагов на пятнадцать к первому ряду, запамятовав, что за спиною у него потный конь; все было тихо и мирно – наводнение солнечного света, темнеющий сосновый бор, приятно жужжащие пчелы, нарядные улья с утепленными днищами и разноцветными крышами – синими, зелеными, красными, белыми, пестрыми, – чтоб крылатым труженицам легче было находить свои домики, и – тишина, благословеннейшая тишина, чем особенно дорожил Ной. Славное место вы брала себе Селестина Ивановна! Тут тебе и отдых, и медок, как сле за Христова, и целебный воздух, настоянный на хвое, и в то же время неда леко от города – в раю такого места не сыщешь!

Умница Селестина Ивановна! Но где же она? Дома ли?

Спросить разве пасечницу? Она только что достала из корпуса рамку с густым усевьем пчел и, взяв с улья специальный нож, что-то старательно вырезала в сотах – наверное, трутневиков.

Ной позвал:

– Эй, хозяюшка!

Женщина с рамкою в руках выпрямилась, повернулась на голос.

– Ной Васильевич! – громко крикнула она, выронив рамку. Густо поднялись потревоженные пчелы, а пасечница, не подняв рамку, побежала к Ною, но в этот момент произошло невероятное. Из открытого улья отроился рой, и пчелы, не переносящие запаха конского пота, со всех сторон налетели на вороного да как начали садить его ядовитыми жалами, что конь, рванувшись, вырвал чембур, вскинув задом, и пошел часать к бору на всю рысь, то и дело лягаясь. Ной за ним во весь опор, истово отмахиваясь от осатаневших пчел обеими руками, а те пуще того остервенели – бьют то в нос, то в лоб, то в подглазье, то в шею, и в бороду налезли – жалят, жалят, проклятущие!.. Ной учуял, как в нос ему напахнул нежнейший убаюкивающий аромат пчелиного яда, но боль в голове стала до того нестерпимой, что из глаз и носа вода потекла, и сразу пропало обоняние.

– Господи! Господи! – ухал Ной, шуруя за вороным во всю силушку, только кусты щелкали по лакированным голенищам сапог. – Уф! Уф! Господи! Господи!

Моментом перелетели гриву соснового бора и пустились по обширному лугу острова, дальше, дальше! У Ноя сердце заходилось от страха – конь-то с сумами и вьюком! Запалится, язва.

Выбежав на луг, конь упал в траву и давай кататься, брыкаясь ногами, но мешало седло и вьюк. Ной не успел подбежать к нему, как он вскочил и пошел шарить поперек к Татарской протоке. Ной видел, как Воронко прыгнул с крутого берега в воду…

Господи! Утопнет, дьявол!

Когда Ной подбежал – Воронко, фыркая, плыл вниз. А впереди, за излучиной острова, течение бьет от левого к правому берегу – утащит!..

Пришлось Ною припустить дальше, обогнать коня, быстро сбросить парадные сапоги, китель, брюки и кинуться в холоднющую воду в подштанниках и нижней рубахе. Успел вовремя: Воронка относило вглубь, на середину протоки. Ной схватил чембур, повернул за собой коня, загребая воду левой рукой. Мешал отвесный глинистый яр – не выскочишь, и глубина – ногами дна не достать. Так они проплыли еще саженей двести, коченея, покуда не выбрались из ледяной купели.

– Надо же так, а? – пыхтел Ной, связывая разорванные концы чембура. – Как я мог подвести коня к пчелам, а? Очумел!.. Ну, стервы! Башка трещит, и в глазах туман!..

Увидел Селестину Ивановну – бежала к нему: черно-бело-черное по зеленой скатерти луга. Узнал ее сразу. А он, Ной, в мокрых подштанниках и мокрой нательной рубахе, трясется, как студень на тарелке! Надо же так приключиться, а? До парадной обмундировки не добежать – Селестина близко! Экий конфуз! Хоть бы дрожь в теле унять – зубы отбивают дробь, как подковы по мощеной улице. Предстать перед Селестиной Ивановной в таком плачевном виде – это же окончательно потерять всякую цену самому себе!..

Не раздумывая, Ной махнул в седло, поддал коню пятками под брюхо и помчался вдоль луга, не оглядываясь.

Селестина Ивановна, недоумевая, долго стояла на одном месте, покуда не скрылся из виду рыжебородый всадник. Потом подошла к одежде Ноя Васильевича – из тонкого сукна офицерский китель, казачья фуражка с желтым околышком, сапоги с лакированными голенищами, ремень с двуглавым орлом, казачьи брюки, тонкие холстяные портянки. Для полной экипировки не хватало Яремеевой шашки, карабина и револьвера в кобуре.

Собрала амуницию хорунжего, связала ремнем и поспешила на пасеку, уверенная, что Ной, продрогший в ледяной воде, помчался лугом, чтобы разогреть себя и коня.

В тени тесового поднавеса стоял в упряже саврасый конь: приехал из города Ян Виллисович, пасечник доктора Гривы, и, оставив нераспряженного коня, возился возле открытого улья.

– Ян Виллисович! – позвала Селестина Ивановна.

Старик глянул на Селестину, накрыл улей крышкою, пошел к ней, качая головой и ворча:

– О, Иванна! Как ви мог бросай улий на жара без крыша? Ай, ай! Рой ушел. Почему так? Ай, ай!

– Ах, погодите вы с пчелами! – остановила старика Селестина и рассказал, что произошло.

Ян Виллисович снял шляпу с сеткою, подумал, глянул на узел, положенный Селестиной на кучерское сиденье, спросил:

– Ви сам видал: рой летел на коня и тот всадника? О! Ви понимайт, это ошинь пльохо может быть. Конь может сдохнуть. Сто раз пчела бьет – конь будет околевать.

– Офицера тоже изжалили!

– Ай, ай, совсем пльохо, Иванна. Искать надо. Я распрягай коня – ездить будешь по лесу, искать. Я буду тоже искать.

Ян Виллисович начал распрягать саврасого, а Селестина Ивановна отнесла вещи Ноя в избу, переоделась там, обулась в хромовые сапожки, глянула на себя в зеркало – лицо испачкано, на шее пятна от прополиса – пчелиного клея, умыться бы! Но надо спешить. Ян Виллисович успел оседлать Савраску.

Поехала…

Цедились косые лучи сквозь сосновые ветви. Местами цвел багульник и шиповник. Под ногами коня хрустели прошлогодние шишки. Где же Ной Васильевич? Вспомнила про брюки и китель. Как же она не сообразила, что хорунжий ускакал в одном белье! Хотела вернуться, но вдруг увидела в низине, на солнечной поляне с редкими березами, огненно-рыжую голову Ноя. На сучьях были развешены какие-то вещи, что-то белело в траве. Ной ходил быстрыми шагами по кругу в штанах, бахилах и выцветшей гимнастерке. Спешилась, привязала Савраску у сосны и пошла вниз.