Между тем султан пришел в сад и, не найдя ни дочери, ни принца, поднял всех по тревоге. Поспешив к жене и не в силах разбудить ее ни толчками, ни дергая за нос, он подумал, что она потеряла сознание от какого-то недуга и, позвав комнатных девушек, велел ее раздеть. Когда снимали юбку, из кармана выпал заколдованный листок, и султанша пробудилась и завопила: «Ох и изменница твоя дочь! Это все она устроила, чтобы сбежать с принцем! Но не беспокойся, я ей выпрямлю ноги и подгоню пятки под нужный размер!»

С этими криками она в ярости прибежала на берег и бросила в море ветку, и та превратилась в легкую фелюгу, на которой султанша бросилась преследовать беглецов. И хотя мать приближалась невидимкой, Розелла очами своего волшебного искусства увидела грозящую беду и говорит Паолуччо: «Сердце мое, обнажи меч, поспеши на корму и, как только услышишь лязг невидимых цепей и крючьев, ударь перед собой, как поросенку промеж глаз, и кому достанется, тому так и надо; а иначе мы пропали».

Принц, видя, что дело идет против шерсти, встал начеку, и, когда фелюга приблизилась и султанша метнула на корабль цепь с крюком, он, рубанув перед собой наудачу, одним махом отсек ей обе руки. И она, завизжав, как душа в аду, послала дочери проклятие, чтобы принц тут же забыл о ней, лишь первый раз ступит ногой на родную землю. А сама понеслась обратно в Турцию, явилась к мужу и, показывая ему кровавые обрубки, сказала: «Вот, муженек, как проигрались мы с тобой за столом Фортуны: ты здоровья лишился, а я жизни». И с этими словами испустив дух, пошла отдавать причитающуюся плату тому мастеру, что учил ее мастерству[363]. Тут и султан, нырнув, как козел, в море отчаяния, по следу жены, холодный как снег, сошел в обитель вечной жары.

И вот корабль беглецов пристал к берегу Фонте Кьяра, и Паолуччо сказал Розелле, чтобы она дожидалась его на корабле, пока он приведет с собой свиту и колесницы, чтобы с триумфом доставить ее во дворец. Но только коснулся он стопой земли, как в тот же миг забыл о Розелле. Он поспешил в королевский дворец, где отец и матушка встретили его с невообразимой нежностью, после чего был устроен праздник с фейерверками на удивление всему миру.

Розелла, тщетно прождав Паолуччо в течение трех дней, вспомнила о проклятии матери и стала кусать губы от того, что не позаботилась вовремя изыскать против него средство. В великой горести она сошла на берег и наняла дом прямо напротив дворца, надеясь каким-либо способом вернуть в память принца данные ей обещания.

Но королевские придворные, которые всегда повсюду суют свой нос, вскоре приметили новую прекрасную птичку, что свила гнездо в этом доме. Созерцая красоту, которая переходила все границы, не подчиняясь никаким меркам, доводила до девятой степени[364] восхищения, опустошала дом рассудка и изумляла до потери чувства, они закружились вокруг нее роем и день-деньской то разъезжали вокруг дома в каретах, то пускались вскачь перед окнами. Сонеты неслись галопом, послания текли рекой, серенады доводили до звона в ушах, воздушные поцелуи — до чесотки в заднице; все метили в одну и ту же цель; все, пьяные от любви, желали просунуть трубочку в эту прекрасную бочку. А Розелла, твердо зная, где причалит ее корабль, всем показывала благосклонное лицо, со всеми вступала в приятные беседы, никого не лишала надежды.

Наконец, натешившись над ними и решив захлопнуть шашечную доску, она тайно договорилась с одним кавалером высокого звания, что он, подарив ей тысячу дукатов и подобающее платье, сможет прийти к ней ночью, и она позволит ему воспользоваться банковским счетом своих чувств. Несчастный воздыхатель, глаза у которого были закрыты повязкой страсти, тут же кинулся собирать нужную сумму и, одолжившись у одного купца, приобрел отрез драгоценной парчи, выделанной с обеих сторон, после чего стал с нетерпением дожидаться часа, когда Солнце поменяется с Луной, чтобы сорвать плод своих вожделений. Когда настала ночь, он тайно вошел в дом Розеллы, где застал ее лежащей на прекрасном ложе, подобно Венере среди цветущего луга, и она, кокетливо изгибая стан, сказала, чтобы он, прежде чем возлечь с ней, поплотнее закрыл дверь.

Кавалер, которому эта услуга показалась вовсе небольшой, чтобы воспользоваться столь прекрасным сокровищем, пошел закрывать дверь; но каждый раз, как он пытался ее закрыть, она снова распахивалась; он толкал, а она упорно открывалась, как будто играя с ним в «сухую крошку»[365], и этим «туда-сюда» он занимался всю ночь напролет — вплоть до часа, когда Солнце засеяло золотыми семенами вспаханное Зарей поле, — споря с проклятой дверью и не в состоянии воспользоваться ключом. А в придачу к этой тяжкой повинности получил хорошую взбучку от Розеллы, обругавшей его несчастным слабаком, который не в состоянии и дверь прижать как надо, а еще вызывается открыть ларец удовольствий Амура. Так что бедняга, осмеянный, смущенный, униженный, с горячей головой и подмороженным хвостом, убрался восвояси.

В следующую ночь Розелла назначила свидание другому знатному барону, попросив и у того тысячу дукатов и другое платье; и он послал выпросить взаймы все серебро и золото, сколько было у евреев, чтобы удовлетворить страсть, которая на высшей точке удовольствия приносит раскаяние, и — когда Ночь, будто стыдливая нищенка, закрыв лицо пелериной, вышла просить милостыню — отправился в дом Розеллы, которая, дожидаясь его в постели, велела ему погасить свечу и тогда прийти к ней на ложе.

Кавалер, сняв с себя плащ и шпагу, стал дуть на свечу; но чем сильнее дул, тем она больше разгоралась, так что его губы работали точно кузнечные мехи. На это дутье ушла целая ночь, и от борьбы со свечой он сам отощал как свечка. И наконец — в час, когда скрывается Ночь, не в силах более смотреть на человеческие безумства — несчастный, всласть угощенный насмешками, ушел со стыдом, как и первый.

На третью ночь перед домом Розеллы явился третий влюбленный, держа в руках еще одну тысячу дукатов, занятых у ростовщика, и еще одно купленное в долг платье; он тихонько проскользнул в дверь и поднялся к ней, но она сказала: «Прежде чем лечь с тобой, хочу расчесать волосы».

— Позволь, я сделаю тебе это сам, — сказал кавалер и попросил ее сесть перед собой и положить голову к нему на колени. И в надежде отведать французской булочки[366], принялся распутывать ей волосы расческой из слоновой кости; но чем больше пытался расплести эти непослушные волосы, тем больше запутывалось дело.

Промучившись всю ночь, он не смог ничего сделать и, вместо того чтобы привести ее голову в порядок, настолько вывел из равновесия свою, что осталось только биться ею об стенку. И — когда Солнце пришло послушать, как птицы выучили заданный им урок, и розгами лучей побило кузнечиков, которые стрекотом мешали занятиям, — кавалер, получив порцию презрения и ругани, что хватило бы на двоих, убрался оттуда, ибо все, чем вожделеют, у него как отморозило.