Но Небо, которое низвергает надменных и возносит смиренных, послало навстречу бедной девушке некоего высокородного рыцаря по имени Куоземо, который, увидев в навозе бриллиант, среди свиней — птицу Феникс, за рваными облаками лохмотьев — некое второе Солнце, так ею восхитился, что спросил, кто она и где живет, и, не теряя времени, пошел к ее мачехе, прося Чичеллу в жены и обещая дать ей в приданое несметные тысячи дукатов.

Карадония подмигнула дочери и сказала рыцарю, чтобы он вернулся к ночи, ибо ей нужно пригласить родных. Куоземо, весьма обрадованный, ушел; и каждый час казался ему тысячелетием в ожидании, когда Солнце уйдет почивать на серебряное ложе, которое приготовили реки Индии, чтобы и он мог разделить ложе с другим солнцем, распалившим его сердце. Тем временем Карадония посадила Чичеллу в бочку и забила сверху гвоздями, желая сварить ее на мыло, ошпарив, как свинью, кипятком, коль рыцарь захотел забрать ее от свиного стада.

Наконец совсем свечерело, и небо стало темно, как волчья пасть; а Куоземо будто сводило судорогой, и он умирал от желания скорее дать волю страстному сердцу, стиснув в объятиях возлюбленную красоту. Дорогой он твердил себе: «Настает время надсечь это дерево, которое Амур насадил в моей груди, чтобы источить сок любовных наслаждений; приходит пора откопать сокровище, обещанное мне Фортуной; не теряй же времени, Куоземо! Сказано мудрыми: «Сулят поросенка — не медля беги, да веревку прихвати». О ночь, о счастливая ночь, о подруга влюбленных! О душа моя и тело, о суженая моя! О Амур, поспеши, поспеши что есть сил на помощь, чтобы под сенью твоего балдахина я мог избавиться от снедающего меня зноя!»

С такими словами он приблизился к дому Карадонии; но здесь вместо Чичеллы нашел Гранницию — филина вместо щегленка, сорняк вместо цветущей розы — которая, хоть и была разодета в платья Чичеллы, — так что было уместно сказать: «Принарядись, Чиппоне, сойдешь за барона», — но, при всем старании, выглядела тараканом, забравшимся на золотую парчу. Ни румяна, ни мази, ни притирания, ни прически — ничто не помогло ей вывести ни перхоть из головы, ни гной из глаз, ни веснушки с лица, ни черноту с зубов, ни бородавки с шеи, ни грязь с груди, ни цыпки с колен, ни заглушить запах отхожего места, что несся от нее за милю.

Жених, глядя на эту страшную ведьму, не мог понять, что произошло, и, отступив на шаг, будто перед ним внезапно явился тот, кто не к ночи будь помянут, сказал сам себе: «Вижу я страшный сон или глаза у меня вывернуты наизнанку? Это я — или это не я? Что ты видишь, несчастный Куоземо? Не наложил ли ты еще в штаны? Но ведь это не то лицо, что утром увлекло мою душу, не тот образ, что остался запечатлен кистью в моем сердце! Что это, о Фортуна? Где, где та красота, где крючок, что меня зацепил? где шнур, что меня привязал? где стрела, что меня пронзила? Я знал, что говорят:

Ни женщина, ни портрет не хорош, коль поближе фонарь поднесешь, но я-то оставлял залог своих чувств у лучей Солнца! И вот — о горе! — золото утра оказалось медяшкой, бриллиант — стекляшкой, а я — с носом!»

Эти и другие слова бормотал он сквозь зубы; наконец, принужденный обстоятельствами, дал Гранниции поцелуй. И, будто ему пришлось целовать грязный горшок, больше трех раз то приближал, то отводил губы, прежде чем коснуться губ невесты; ибо рядом с ней ощущал себя будто на берегу Кьяйи в вечерний час, когда почтенные матроны приносят в дар морю не аравийские ароматы, но совсем иные приношения[373].

Но поскольку Небо, желая казаться моложе, покрасило в черный цвет свою белую бороду, — а до дома рыцарю ехать было далеко, — ему пришлось заночевать в одном дому недалеко от Панекуоколо: постелив мешок поверх двух сдвинутых ларей, он улегся на них вместе с новобрачной.

Но кто опишет горькую ночь, которую претерпели оба? Хоть она была и летней и не достигала восьми часов, но показалась дольше зимней: беспокойная жена пускала слюну, кашляла, иной раз трогала мужа ногой и вздыхала, знаками показывая, что ждет платежа за нанятый дом; но Куоземо, не желая ее касаться, притворно храпел и все дальше отодвигался на край ларя, пока не соскользнул с мешка и не упал на ночную вазу, так что дело кончилось вонью и стыдом. О сколько раз жених проклинал умерших предков Солнца[374] за то, что оно так долго медлило, оставляя его страдать на этом ложе! Сколько раз молил, чтобы Ночь сломила себе шею, а звезды провалились и чтобы новый день положил конец этой злосчастной тьме!

И только лишь Заря пошла выгнать за калитку Курочек[375] и разбудить петухов, он соскочил с ложа и, наспех подвязав штаны, бегом помчался к Карадонии, чтобы отдать ей обратно дочь и заплатить за пробу палкой от метлы. Но дома он не застал никого; ибо хозяйка пошла в лес за хворостом, чтобы развести огонь и сделать мыло из падчерицы, заколоченной наглухо в гробу Вакха[376], вместо того чтобы почивать в колыбельке Амура. Ища Карадонию по всему дому и не находя ее, Куоземо крикнул: «Эй, где вы?» И неожиданно полосатый кот, спавший в теплой золе очага, проговорил: «Мяу-мяу, бедная головушка, закрыта в бочке твоя женушка!»

Куоземо, подскочив к бочке и услышав будто тихий плач, схватил лежавший у очага топор и выбил крышку; и ее падение было подобно поднятию занавеса над сценой, где является богиня, чтобы произнести пролог драмы. Поистине, от этого блеска можно было лишиться чувств; глядя на Чичеллу, жених на какое-то время остолбенел, будто увидел Моначьелло[377], но потом, придя в себя, бросился обнимать ее, говоря: «Кто закрыл тебя в этом ужасном месте, о сокровище моего сердца! Кто спрятал тебя от меня, о надежда моей жизни! Что это такое: ясная голубка в клетке из обручей, а гриф-стервятник — со мной рядом на ложе? Что произошло? Скажи, ротик мой нежный, облегчи мой дух, дай вздохнуть свободно моей груди!»

В ответ Чичелла рассказала все как было, не пропустив ни йоты: все, что делала ей мачеха с первого дня, как поставила ногу в этом доме, до последнего, когда, чтобы лишить ее брачных светильников, погребла ее во тьме Вакховой бочки. Услышав это, Куоземо посадил ее втайне за дверью, а сам привел Гранницию и, засунув ее в бочку, сказал: «Посиди здесь немного, я должен сделать над тобой некие чары, чтобы не коснулся тебя дурной глаз». Забив хорошенько бочку, он обнял жену, посадил ее на своего коня и повез в Паскаролу, свое владение.