Только, как всегда, забываю о непредвиденных обстоятельствах.

— Ма-ма-а-а-а, не уходи-и-и!

Машка ревет и цепляется в Ксюхину ногу. Становится той самой последней каплей, слезы ребенка выдержать почти невозможно, особенно когда она вот так просит остаться. Босая, на холодном полу, вскочившая из постели. Невесть как почувствовала, что Ксюха уходит и примчалась держать маленькое ребенковое счастье: маму и папу в одном новогоднем доме.

— Не уходи… — повторяю вслед за дочерью, поднимаю ее на руки и прижимаю к себе уже обеих.

Потом краем глаза вижу на полке сумку, открываю боковой карман и протягиваю Ксюше шоколадку, про которую совсем забыл. Я не знаю, почему она цепляется за нее, как за спасательный круг, почему смотрит так, словно я подарил горстку бриллиантов, почему в глазах блестят слезы и губы дрожат. Ощущение, что эта дурацкая шоколадка окончательно добивает, лишает возможности думать и действовать.

Я бы привез ей сотню. Только не знаю, нужны ли.

* * *

По телеку какой-то старый фильм. Хотя это для меня он старый, а для отца — современный кинематограф, фильмы его юности совсем другие. Но мне нравится мрачный детектив, в свое время его сюжетные ходы были оригинальными и шокирующими. Сейчас, конечно, попса.

У меня в руках испуганный зверек.

Кажется, Ксюшу пугает сама мысль о том, что она осталась. Раньше была стена: чужой дом, чужая гостиная, чужой мужчина и дочка, к которой нужно приходить. Которой нужна мама.

А что теперь? Я и сам не знаю. Мы вместе? Или она осталась на пару дней? Вернется? Или уедет к себе? Останется со мной ночью? Или уйдет спать одна, оставив меня мучиться этими вопросами? Можно, наверное, спросить, но дрожать еще сильнее она вряд ли сможет.

— Тише, — едва слышно говорю я. — Не бойся. Все будет хорошо.

— Я пойду спать, ладно? Голова болит.

— Хочешь таблетку?

— Нет. Полежу. Спокойной ночи.

— Спокойной.

Все-таки одна. Уходит, я слышу, как хлопает дверь, и остаюсь наедине с фильмом, темнотой гостиной, сверкающей теплым светом елкой и остатками ужина, к которому Ксюша почти не притронулась. Странный выдался день. Все пришибленные: наревевшаяся вдоволь Машка, не спавший больше суток я, испуганная Ксюха, так и не сумевшая сделать шаг за порог.

Все в неизвестности, слабо понимаем, во что превратилась жизнь и как по кусочкам собрать ее обратно. Как и всегда в такие моменты я бреду к дочери. Не обнаружив Машку в спальне, сначала чувствую тревогу: мало ли что под влиянием стресса придет в голову расстроенной пятилетке. Потом слышу Ксюхин голос и незамысловатую песенку про белых медведей, иду в ее комнату и останавливаюсь в дверном проеме, пользуясь тем, что она не видит.

Слушаю колыбельную, ровный спокойный голос и с горечью признаю, что если меня нет рядом, девушка в постели ничем не напоминает едва живого котенка, положившего голову мне на плечо в гостиной.

И Машка довольно улыбается сквозь подступающий сон. Идиллия… в которой я совершенно лишний.

Но мне никогда не хватало здорового альтруизма, чтобы не лезть в чужое счастье. Может, благодаря такому отсутствию эмпатии у меня и получилось выйти из тени отца, что вряд ли сделает младший брат и уж точно теперь не сделает Настька.

— Вы мне совсем не дадите поспать в одиночестве, да? — вздыхает Ксюша, когда замечает меня в комнате.

— Я искал Машку.

— У нее температура.

— Вызвать врача?

— Я дала ей сироп. Пока не кашляет и не сопливит. Посмотрим.

— Переволновалась.

— Возможно.

— Забрать ее? Поспишь?

— Нет. Пусть останется здесь. Кровать большая.

— Но я на нее не влезу?

— Как хочешь.

Не совсем то, на что я рассчитывал, но это и не однозначное «катись в жопу». А хочу я лечь рядом и слушать колыбельную, но Ксюха почему-то перестает ее петь. В комнате темно, плотные шторы задернуты так, что свет фонарей из двора не проникает даже через тонкую щелочку. Прикладываю ко лбу дочери ладонь.

— Температура.

Ксюха вдруг фыркает и тихо смеется.

— Что?

— Ты никогда не мог понять, есть у нее температура или нет, но чтобы не ударить в грязь лицом с умным видом трогал лоб и хмурился.

— А потом шел за градусником. Да, у меня грубая кожа и инженерный подход. Это не повод надо мной ржать.

— А еще я помню, как ты решил на личном примере продемонстрировать, что мазать горло люголем не больно и тебя чуть не стошнило.

— Да я эту ложку едва не проглотил! Сейчас, кстати, появились более удобные девайсы для этого дела. А я… а я помню, как ты дала себе в челюсть дверцей машины. Я отвернулся на пару секунд, отдать ключи водителю, а когда повернулся, ты уже лежала в сугробе и офигевшим взглядом смотрела в небо. Между прочим, кое-кто тогда решил, что я тебя бью.

— Мы в ответе за машины, которые купили.

— Тогда вы, Ксения Валентиновна, в ответе за швабру, которая напала на меня в коридоре. И за ту индейку с брокколи, перемолотую в однородное пюре, которое мне пришлось съесть, потому что Маша категорически отказывалась верить, что это съедобно. И была не так уж неправа. И еще можно вспомнить зеленку. Если после нападения на тебя двери машины народ думал, что я тебя бью, то после разрисованной зеленой краской морды все решили, что я еще и бухаю.

Она смеется, уткнувшись в подушку, потому что в тот раз мы всю ночь пытались отмыть зеленку с лица и добились лишь равномерного зеленоватого оттенка. Пожалуй, если бы я не был начальником, то на работу бы не вернулся, деморализованный безудержным гоготом коллег. А так ничего, дар речи потеряли, но мужественно смолчали.

Всякое было. Я начал забывать о моментах, когда это «всякое» укладывало нас на пол от смеха.

— Тебе надо работать? — спрашиваю я. — Хочешь, вызовем Женю, чтобы посидел с ней, пока ты рисуешь?

— Я могу работать и с ней. Все равно в сад ее завтра не поведем.

— А если я вызову Женю, чтобы пригласить тебя поужинать?

— А можно наоборот?

— Что?

Снова хихикает.

— Я посижу с Машкой, а ты пригласишь Женю поужинать.

— Жестокая женщина. Причем я даже не знаю, по отношению к кому более жестокая.

— Что ты сказал Машке тогда, у меня? — вдруг спрашивает она. — Когда вы уходили.

— Много всего. Я обещал, что ты вернешься… однажды. Вернее, что мы попробуем тебя уговорить.

— Вовка-Вовка, — устало качает головой, кутаясь в одеяло.

— Угу. Спи. Потом меня поругаешь. Главное, не крась во сне зеленкой… завтра встреча.