Интересно, с хорошим концом или нет?

Возвращаюсь в комнату и застаю Вову за страшным занятием: он ест, сидя на постели, причем делает это с удовольствием и без зазрения совести.

— А я собиралась здесь ночевать. Теперь придется спать в гостиной, ты накрошил в кровать хлеба.

— Тебе приготовили гостевую спальню. Здесь давно никто не жил. Холодно, нет елки и пыльно.

— А теперь еще и крошки.

— Зато мне было вкусно.

Он поднимается и незаметно, я правда не успеваю ничего сообразить, оказывается рядом со мной.

— Я знаю, что ты сейчас меня пошлешь и придется переубеждать тебя делом, но, может, оставим на пару часов размышления, и я тебя поцелую?

— Какой хитрый. — Я хочу, чтобы голос звучал небрежно, иронично, но взгляд невольно притягивают его губы. — Сам поел, а мне можно и не давать? Да еще и крошек накидал в постель.

— Да плевать на постель. Здесь мягкий ковер.

Я взвизгиваю, когда ловкая подсечка укладывает меня на пол. Не со всей дури, конечно, сильные руки подхватывают и мягко опускают, но сердце все равно уходит в пятки. Неясно, от неожиданного падения или от того, что горячие губы прижимаются к ключице, язык дразнит безумно чувствительную кожу, и хочется выгнуться, отдаться приятной сладкой расслабленности.

— Вовка… — Я смотрю в сторону, под кровать. — Я что-то нашла.

— Что? — Бывший отрывается от изучения моей шеи поцелуями. — Труп под кроватью? А я думал: куда его задевал?

Вместо ответа протягиваю руку и вытаскиваю плюшевую зеленую игрушку.

— Динозавра.

Теперь между нами смешной зверь с блестящими глазками-бусинками. Меня он забавляет, а Никольского — злит.

— Вот потому они и вымерли, — бурчит он. — Вечно не в том месте, не в то время.

Я смеюсь, закидывая игрушку на постель. Потом, поддавшись порыву, легко провожу пальцами по коротким жестким волосам и неожиданно даже для самой себя ощущаю пока еще легкий спазм внизу живота.

— Когда ты дурачишься, я вспоминаю, за что тебя любила.

— За то, что я умею вести себя как малолетний придурок? — Никольский делает вид, что обижен. — А я думал, потому что я офигенно хорош в постели.

— Ну-у-у…

— Ладно, ладно, я понял! — смеется он. — Не продолжай.

Очень легко поверить, что вот сейчас я — та женщина, которая ему нравится. В моем понимании на нее смотрят именно так, именно с таким желанием во взгляде и нетерпением. И если бы это был не Никольский, я бы поверила.

Но если бы это был не он, то не позволила бы себя целовать. И прикасаться, и расстегивать платье (зачем я вообще его надевала?). Я задыхаюсь от вынимающего всю душу, последние остатки решимости, поцелуя.

— Дыши… — Он проводит рукой по моей шее, ключице, выводит невидимые, но очень горячие узоры.

А дышать почти не выходит. На губах сладкий привкус шампанского и сквозь пелену тягучего удовольствия я понимаю, что шампанское мое любимое, сладкое, а не обожаемый Никольским брют. Интересно, он купил его специально или просто достал из бара какой-то очередной подарок партнеров?

Что заставляет его снова и снова возвращаться ко мне? Ведь он победил, получил все, что хотел, к чему шел, и даже несмотря на отпустившую его боль, избавился от постоянно напоминающей о потере жены. Да, мы общаемся ради Машки, да, если нет никакой симпатичной девчонки рядом, симпатичная бывшая — отличный кандидат для разрядки.



Но зачем он так смотрит? Зачем дарит подарки, зовет на Новый год, зачем целует и ведет себя так, словно действительно хочет… тепла.

Что такого вдруг рассмотрел во мне этот мужчина, что теперь готов открывать мне новые грани и ощущения, на которые способно тело?

Я его совсем не знаю. Но не могу не хотеть и сопротивляться медленным манящим ласкам. И мне холодно без платья, а когда тело изучают горячие руки, становится теплее. Я могу, наверное, дать ему очень много, порой мне кажется, от невозможности коснуться его, хочется выть в голос, но не готова снова предложить сердце на ладони. Хватит ему тела, которое совсем не слушается.

Наконец-то могу изучить татуировку вблизи. Не потому что раньше не видела, просто никогда не хватало моральных сил и времени. А сейчас задумчиво веду пальцем по замысловатым узорам. Должно быть, делать ее было больно. Я тоже когда-то просила, что пусть лучше будет больно физически, чем так. Забавно, но вариант татуировки не пришел в голову.

Мы целуемся бесконечно долго, как ненормальные, как будто сейчас придется расстаться навсегда и хочется оставить в памяти как можно больше прикосновений. От них тело пронзает разрядами тока, выгибает дугой, я задыхаюсь, ногтями впиваясь в обнаженные плечи бывшего мужа.

Слышу звон пряжки ремня, шорох обертки презерватива, но все, о чем могу думать — изнывающая без прикосновений кожа. И мне хочется рычать от досады! Потому что я должна быть Снежной Королевой, холодной и бесстрастной, я не имею права плавиться в его руках, не могу ждать, когда губы снова накроют мои, когда станет общим дыхание.

Сердце бьется в безумном ритме, возбуждение накатывает волнами, такими сильными, что от болезненных спазмов, когда все тело скручивает в калачик, остается тонкая ниточка.

Я вскрикиваю, чувствуя осторожное проникновение, закрываю глаза — и оказываюсь во власти совершенно других ощущений. Спиной чувствую жесткий ворс ковра. Стальные мышцы под ладонями. Губы на шее, в особенно чувствительном местечке, которое Никольский, к моему удивлению, запомнил. И медленные, дразнящие движения пальцев, играющих с соском.

Мне хочется попросить его остановиться, дать мне передышку, потому что я не способна выдержать такую смену эмоций, такую волну возбуждения, но это пытка. Планомерное и решительное подведение меня к черте, за которой космос. В него страшно окунуться, как в бассейн с ледяной водой.

И когда я подаюсь навстречу, почти готовая умолять не бросать меня в этом взрыве, бывший выдыхает мне в губы короткое и безумное:

— Вернись ко мне…

Мне не хватает воздуха. И сил. И я одновременно чувствую, как все внутри сжимается от брошенной в момент, когда все существо подчинено сексу, фразы. В первые месяцы после начала бракоразводного процесса я отдала бы все за то, чтобы ее услышать, а сейчас готова предложить весь мир за то, чтобы забыть. Но такая роскошь мне не доступна. Мне хочется спрятаться от всего мира, забыть о потревоженных воспоминаниях, но по странной иронии единственный человек, который сейчас может меня защитить — вот он, совершенно серьезен, смотрит так, что душу в клочья и горло болит от подступивших слез.

Поэтому я поступаю очень глупо, но у меня вся жизнь — череда таких глупостей, благодаря которым я, наверное, имею больше, чем теряю.

Я прячу лицо, прижимаюсь к Никольскому, наверняка причиняя ему боль ногтями, но желание оказаться как можно ближе, слишком сильное. Он все еще внутри меня, это безумно ярко, остро и чувственно.