– Я хочу понять тебя. Хочу. Но… ― ты повернулась и глянула в упор, ― не понимаю. Как ты, пережив то, что пережил с белыми, подверг такому же других? Как отнял их дом?

А как ты так прямо держишь спину и так по-детски рассуждаешь о войнах?

– Они хотели отнять у меня что-то не менее ценное и сами навлекли беду.

Ты посмотрела грустно, ответила глухо:

– Слишком многое можно обелить такими словами. Чего они стоят?

В тот миг я окончательно понял: мое молчание правильно. И едва кончится праздник, я убью тебя, если не успеешь уйти. «Я хочу понять…». Лживо, лживо в пронзительном белом цвете. И более чем достаточно лжи для священной ночи.

– Что ж. Не верить дикарям ― не этому ли учат у вас детей?

Я усмехнулся на последнем слове, и ты вырвала руку, воскликнув: «Я давно не дитя!». Шаг в сторону ― подвернулась нога. Ты пошатнулась и сорвалась с крыши; я поймал твое запястье, когда уже несколько секунд ты, наверное, думала, что мертва. Рухнув на колени и свесившись через край, я держал тебя и смотрел на костры, на танцующие фигуры молодых посвященных, на фигуры недвижные ― жрецов и стариков. А потом все расплылось и осталось только твое запрокинутое лицо. Ты качалась на огромной высоте. Губы были упрямо сомкнуты, зеленые глаза ― глаза чужеземки, ребенка, врага ― расширены, но в них тускло леденело гордое ожидание. Я мог отпустить тебя. Ты не закричала бы и ни о чем бы не молила, упала бы с тем же холодным взором. С ним же оперлась на мое плечо, когда я втянул тебя наверх.

Ты молчала, тяжело осев рядом, а я так и не выпустил твою руку, ощущал под ладонью каждую кость. Лицом к лицу в густой зелени, под немыми облаками, незримые и чужие. Я слушал твое дыхание и спрашивал себя, все ли дело в воле мироздания, в священности праздника… или же в том, что ты говорила мне? Говорила и не успела сказать?

– Осторожнее. Никто еще не срывался с неба безболезненно. Только Серебряный Лис и Койот, когда создавали мир.

– Лис? Койот? Это боги?

Твоя бледность сменилась румянцем, холод глаз ― блеском. Ты осознала, что жива и проживешь еще какое-то время. Такие осознания всегда отсроченные и острые, когда ты юн.

– Великие духи. Один добр и мудр, второй хитер и вероломен, но на самом деле иногда они становятся противоположностями друг друга. И всегда неразлучны.

– Расскажи мне о них что-нибудь… расскажи.

Ты не благодарила меня за спасенную жизнь, Джейн, хотя ваш народ падок на рассыпание слов. Ты поступила иначе: просто не стала спорить о божественной природе, о Том, в честь Кого носишь крест. В диком саду ты захотела услышать легенду о творении мира, начавшемся с маленького острова и горсти семян подсолнечника. И я рассказал ее, рассказал и другую: как Серебряный Лис и Койот спорили, сколько времени должна длиться злая зима, и как примирились к весне. И еще не одна история вспомнилась мне, хотя я не рассказывал их так давно: они переданы жрецам, искажены и в таком виде текут из поколения в поколение. Дети слушают их как сказки: под Зеленым небом трудно верить в богов Синего.

А ты будто верила. Смеялась, спрашивала о чем-то, в задумчивости пила апельсиновое вино, которое я перенес для нас, позаимствовав кувшин из-под носа у кого-то из Круга. Я вдруг подумал: не такова ли забытая суть праздника Созидания? Не живет ли она в сказаниях, а вовсе не в молитвах? Когда мы прощались, наставал уже новый день, но я не вспомнил о праве пролить твою кровь. Я только спросил:

– Как ты пробралась сюда? Мимо Исполинов не пройти.

Желтое перо лежало все в той же кобуре. Ты вставила его в волосы, поднялась и сказала:

– Вот так. Что ж, прощай, Злое Сердце. И… спасибо.

Ты быстро исчезла среди облаков. В диком саду я был теперь один, а внизу догорали костры. Все давно разошлись спать, а я долго еще стоял на краю крыши и глядел в гибнущую сумеречную пустоту. И мне казалось, все верно.

Мне казалось, все верно, Джейн, но я не сознавал еще сути этого чувства. Мне казалось, все верно, но я не связывал «верно» с тобой. Мне казалось, все верно, но лишь многим позже я понял, что именно.

Позже ― когда мы сталкивались в бою.

Позже ― когда говорили в запертых покоях.

Позже ― когда ты расцвела чужеземной красотой, от которой я наконец понял, как мучились воины, приходившие ко мне за наговорами от пылающего сердца.

Истерзав друг друга, мы поклялись в верности и решились положить конец войне. «Все наладится», ― так ты говорила, в последний раз отнимая у меня свои ладони и отступая от Исполинов. А потом ты умерла, Джейн. Моя избранная, моя судьба, моя невеста.

Ты умерла, но я верю: как воскресали герои наших легенд, вернешься ты. Не для тебя ли чужие боги сотворили Саркофаг, из которого вышла некогда первая женщина, вслед за мужчиной, вышедшим из другого? Я нашел его. Я наконец его нашел, в самых черных подземельях Форта. Отчаяние пройдет, ведь мне остается лишь ждать, ждать твоего пробуждения. Спи в холодном камне, моя Джейн. Спи.

…И не доброе ли знамение, что мертвые губы, которые я сейчас целую, кажутся мне чуть потеплевшими?

«…И еще… я полюбила мужчину, преподобный. Полюбила, а он полюбил меня, хотя мы бились друг против друга. Мы не разделяли ни веру, ни цвет кожи. Он… совсем другой. И он не здесь. Он очень-очень далеко и теперь будет думать, что я… я предала его, не вернулась. Но я ― его нареченная! Я… я… я люблю его, слышите? Наш союз освящен небом, богами, Богом, всеми, кто мог его освятить. А он… он… преподобный, помолитесь о нем, помолитесь, ведь жизнь его вечна, когда, когда же он придет ко мне? Преподобный… скажите, а что в Раю? Скажите, простит Господь иноверца, если тот возлюбит чужой народ, если спасет врагов своих страждущих? Простит блудную дочь, если проливала кровь, если разделяла ложе до брака, если все вокруг отравляла ложью? Простит беглянку? Я ведь беглянка, преподобный. Озера… озера… я не знаю, что по ту сторону неба, но знаю, что по ту сторону воды. Отпустите мою руку, преподобный, отпустите…

Отпустите, она холодная, как озерная вода.

Отпустите, она холодная, как его сердце…»

Я закрываю глаза и в очередной раз позволяю горячечному бреду прошить рассудок насквозь. Упираюсь затылком в стену и плавно перебираю пальцами гладкие бусины обсидиана. Проклятье, стук четок уже не помогает успокоиться. Еще немного ― и я сам сойду с ума.