— Или! Не хвалуйся, братко. На следующей неделе, а может, даже раньше, я пошлю к Аннусе своего надежного человека с маленьким, но очень важным подарком.

— С каким?

— Угадай.

— Мне хотелось бы, — Михал явно волновался, аж пот выступил на его чистом высоком лбу, — чтобы это была красная бархатная шкатулочка с обручальным золотым колечком.

— Ты ужасно догадлив! — засмеялся Богуслав.

— Нет, ты серьезно? Ты это сделаешь?

— Так, мой милый Михаська! Дзякуй, что натолкнул меня на мысль! — лицо Богуслава сияло. — Сегодня у тебя все получается. Сегодня твой день, пан Виленский каштелян!

— Ну, виншую, Богусь! Наконец-то! — Михал крепко обнял кузена, а из его глаз брызнули слезы, слезы радости за двоюродного брата, слезы, которыми он оплакивал свою первую, безнадежную любовь. Как много стоило Михалу сказать Бо-гуславу то, что он сказал только что! Как много он над этим думал! Но Богуслав полагал, что его кузен плачет от чистого счастья. Слуцкий князь, смеясь, хлопал Михала по спине ладонью:

— Ну-ну! Тише! И не жми меня так! Задавишь!.. Ты мне лучше ответь, мудрец, найдется ли в Речи Посполитой священник, которым я буду humanissime exceptas (очень хорошо принят — лат.), который благословит нас?

— В самом деле, — Михал оторвался от кузена, вытер платком влажные глаза и пристально посмотрел на Богуслава, — это не праздный вопрос. Ведь ты кальвинист, протестант! Но… протестанты не решат твоей проблемы, а над католиками есть Папа Римский.

— А этот старый хрыч жаден и продажен, — радостно хлопнул по плечам Михала Богуслав, — и мы его просто-напросто купим! Я напишу заискивающее письмо Папе и пошлю ему увесистый сундучок. Как?

— Пойдет, — улыбнулся Михал, — тебе Папа сделает снисхождение, это уж точно. Особенно за сундучок.

И оба кузена весело рассмеялись.

Едва расставшись с Михал ом, Богуслав бросился к кафедре и отписал два письма: одно — Папе Римскому, второе — Анну-се. В письме он напрямую предложил руку и сердце. Впрочем, Богуслав знал, что его возлюбленная ждет этого предложения лично, но объясниться на письме казалось ему проще. Он писал, что ждет благословления и разрешения от Папы Римского. Боясь, что Аннуся усомнится в его чувствах в случае отказа Папы, Богуслав добавил:

«…Ежели от Папы Римского разрешения не будет, то в таком случае Ваша Княжеская Милость хотела бы выйти за меня, слугу своего? Во-вторых, если мы поженимся без папского благословения и это вызовет шум, упреки, умножающиеся проблемы, не станет ли Ваша Княжеская Милость ставить мне в вину, а сносить все терпеливо и не показываться в тех местах, где подстерегать Вашу Княжескую Милость могут неприятные впечатления, с этим связанные? И ежели бы мне пришлось в ущерб нам обоим некое решение принять, wo, будучи даже в неких чужих краях, Ваша Княжеская Милость хотела бы участь мою разделить и за фортуной моей вслед идти? Потому как сила силенная у нас недоброжелателей, и ко всему готовыми мы быть должны, ибо зла в мире больше, чем добра, ожидать приходится. Будь снисходительна, Ваша Княжеская Милость, что так открыто пишу, исполненный искреннего, доброго и любовью возвышенного чувства. Уже я буду изыскивать все возможные способы для нашего соединения. Прошу же, моя любимая мшостивая Княжна, будь ко мне любезна, не забывай того Богуся, который есть и будет до гробовой доски твоим…»

Адресуя теплые слова в адрес Кмитича, участники сейма, как и Михал, конечно же, даже не догадывались, какая угроза висела над обожаемым всеми оршанским князем буквально месяц назад. И исходила эта угроза главным образом из… сердца самого Кмитича. Оно разрывалось. Князь любил Елену, сам признавался ей в этом, знал, что и она неравнодушна к нему, но… Их отношения не развивались никак. Елена всем своим видом давала понять, что от своего убеждения, о чем уже не раз говорила, не откажется. «У нас разные жизненные пути». Легкие темные круги под глазами Елены, однако, говорили Кмитичу, что молодой женщине совсем не просто говорить «нет», невероятно тяжело давить в себе чувства, отвечать дежурной улыбкой, когда хочется броситься в объятья, по-мужски жать руку, когда сердце жжет желание поцеловать его обветренные губы…

— Мы не должны обманывать хотя бы сами себя, — как-то сказал Елене Кмитич наедине, но та лишь нахмурилась, ничего не ответив полковнику.

Кмитич страдал, мучался, заставлял себя думать об Алесе, но ничего путного из этого не получалось. Или для того, чтобы больше обратить на себя внимание Елены либо разбудить в ней жалость, или же просто чтобы положить всему этому конец, Кмитич собрался с небольшим отрядом совершить налет на Борисов. Дело в том, что уже более года как отряд Багрова практически превратился в отряд пана Кмитича, как партизан Беловой все чаще и чаще называли местные жители Витебского и Полоцкого воеводств. Елена официально все еще считалась главным командиром, но на практике Кмитич был куда более авторитетным предводителем. Под рукой Кмитича находилось до полутора сотен человек, которые подчинялись непосредственно ему, оршанскому полковнику.

Слава о дерзких партизанах по Полоцкому, Витебскому и Менскому воеводствам была столь громка, что потери от боев отряд Багрова с лихвой восполнял постоянно прибывавшими в отряд крестьянами из разоренных московитами сел и хуторов или горожанами из захваченных местечек. Порой приезжали на повозках, груженных оружием и провиантом, люди, которых отряжали Кмитичу витебские и полоцкие шляхтичи. А однажды часовые привели в отряд двух французов в разукрашенных лиловыми перьями шляпах с высокими тульями. И Кмитич, и Елена были немало удивлены, услышав, что французы являются королевскими офицерами, приехавшими в отряд повстанцев по приказу Людовика в ответ на запрос Богуслава Радзивилла, чтобы обучать партизан Кмитича самим мастерить гранаты, делать разрывные ядра и обращаться с огнестрельным оружием.

В середине января Кмитич узнал, что его родное местечко Бабиничи, к югу от Орши, где он родился в фамильном поместье Кмитичей, занято московитским гарнизоном в триста стрельцов, пехотинцев и наемных казаков. Бабиничи, до сих пор божьими молитвами избегавшие сапога чужого солдата, были разорены, а староста Градович замучен до смерти. Кмитич со своей сотней лихо налетел на местечко ранним утром. Оккупанты, захваченные врасплох, были порублены саблями, поколоты пиками и посечены пулями. Лишь пару десятков спаслось бегством. Почти пятьдесят пленных были безжалостно казнены — повешены с табличками на груди, перечислявшими их преступления перед мирным населением Княжества. Впрочем, шестнадцать пленных казаков горячо высказывались за присоединение к отряду партизан, но Кмитич провел дознание, и местные жители подтвердили, что сии «добровольцы» особенно лютовали в Бабиничах по части грабежа и убийств. Разъяренный оршанский князь никого не пощадил.

Освобождение родного поместья, впрочем, не особо обрадовало князя: треть обитателей Бабиничей — более ста человек — либо были убиты, либо бежали, замучен старый добрый Градович, исчезли из отцовской конюшни все кони, а любимая мельница Кмитича сгорела. Теперь же Кмитич рвался напасть на Борисов, что многим казалось безумием. Безумием это и было.