Рядом на полу, видимо, сильно избитый, лежал еще один человек… Кмитича спрашивали, били, спрашивали опять, что-то о численности отряда. «Какая разница, все равно убьют», — отрешенно думал оршанский князь и молчал.

— Да зачем нам знать, сколько их! — крикнул кто-то с легким донским акцентом. Видимо, казак.

— Мы и так бачили, что их две сотни, не боле! Отымите зараз сорок два и получите около полутора сотен. С такой силишкой они сюда не сунутся!

«Значит, наших погибло сорок два, — соображал Кмитич, — сорок два человека на моей совести».

— Верно! Давай на крест его, и пусть вороны глазенки ему повыклевывают! — вновь оскалился беззубым ртом краснолицый. — Мы так у Чернова часто делали. Умирать будет, сволочь, медленно и мучительно.

«Значит, вот где они, недобитки Чернова, окопались! — вновь как-то безразлично подумал Кмитич. — А этот краснорожий, видимо, в Казимире свою отметину получил». Кми-тичу стало жаль, жаль лишь того, что не сможет забрать с собой на тот свет хотя бы одного из этих головорезов.

Кмитич молчал. Молчал, когда прижигали его огнем, когда, вытащив за ноги во двор, нещадно хлестали спину кнутом, да так, что кровь брызгами летела во все стороны… Молчал и второй истязаемый. Кто это был — Кмитич не мог видеть, лишь слышал глухие всхлипы этого человека и свист кнута, разрубающего воздух, вонзающегося в плоть. Пошел дождь. Первый весенний дождь. «Ангелы плачут по погибшим, может, и по мне», — вновь как-то без эмоций думал Кмитич, чувствуя, как дождевая вода капает на иссохшие губы.

Длинные волосы оршанского полковника превратились в мокрые спутанные струи — продолжение дождя. Дождь, похоже, торопил и палачей побыстрей заканчивать казнь. Все происходило во дворике лютеранской кирхи, уцелевшей лишь только потому, что она была построена из камня. Остальные расположенные рядом пять строений были сожжены до основания. Напротив кирхи стоял большой деревянный крест, также полностью уцелевший. На него и уложили истерзанное тело оршанского князя. Гвоздей не нашлось, и Кмитича крепко привязали к кресту веревками за руки и ноги. Вновь установили крест. Кмитич не чувствовал ни боли, ни страха, ни каких-либо других значимых ощущений. Он с трудом повернул голову и сквозь упавшие на глаза мокрые спутанные локоны волос посмотрел, как рядом возвышается второй крест. На нем висел человек с чубом на бритой макушке и безвольно обвисшими длинными усами. Кмитич узнал бурмистра Тарасевича.

«Сорок два… На моей совести. Но и за этого несчастного бурмистра я достоин казни», — подумал полковник. Палачи толпились внизу, громко хохоча. Их было около десяти — двенадцати человек. Кажется, они были все бывшими черновскими головорезами. Один из них с огорчением выкрикнул:

— Зря все это! Говорил я вам, зажарить бы их да сожрать! Мяса в городе и так нет, а эти вон каковы боровы! А челове-чинка, она того, сладкая!

— Дурак! — ругнул его краснолицый каратель. — Жрать этих латинян?! Чтобы заразиться их чертовой богохульной противной Богу ересью?! Ну уж нет!

Кмитич все это слышал, и ему вдруг стало смешно. Словно он подслушивал разговор двух монашек. Это надо же! Люди с обличием нехристей и убийц вдруг боятся какого-то богохульства! Кмитич усмехнулся. Ослабший, он уже не мог сдержать смеха, что лился из его груди, словно кровь из раны. Московиты с испугом уставились на Кмитича. Их всех обуяло суеверное жутковатое чувство при виде распятого, словно Христос, длинноволосого человека, который смеялся непонятно над чем. Глядя в страхе снизу вверх, они даже интуитивно сделали шаг назад, все десять человек, словно и в самом деле увидали Христа. Эти огрубевшие на войне люди привыкли не бояться ни пуль, ни стали, привыкли не обижаться на оскорбительные и бранные слова. Они привыкли лишь к крикам и мольбам о помощи, к тщетным просьбам о пощаде, но когда их жертва рассмеялась — в их грешные души закрался предательский страх.

А Кмитич, уже не в силах остановиться, ощущая при этом странную свободу от всего, что могло касаться человека, продолжал смеяться, его грудь сотрясалась, слезы текли по окровавленным щекам, падая вниз вместе с дождевыми каплями.

Первым пришел в себя краснолицый.

— Замолчи, сука латинская! — он выхватил саблю, чтобы рубануть наглеца по ногам, но…

Потусторонний страх охватил московитов, когда раздался жуткий протяжный вой. Каратели переглянулись.

— Волки?

— Вроде!

Вой повторился ближе. Длинный волчий вой, от которого холодела кровь в жилах. Вот он уже где-то совсем близко, словно из-за развалин самой дальней сожженной хаты. Казалось, огромная стая страшных волков без всякой боязни окружала людей, прячась за струями дождя, за кустами, за развалинами домов… Московитяне испуганно оглядывались, их руки машинально опустились на эфесы сабель.

Кмитич, истратив последние силы, уронил голову на грудь. Он продолжал улыбаться, словно уже был в другом мире, недосягаем ни для палачей, ни для дождя, ни для чего на свете. Оршанский князь уже не видел, как с жутким хрипом упал на колени краснолицый, сжимая своими багровыми ручищами стрелу, пробившую ему горло насквозь, как черная кровь хлестала из его беззубого рта… Вжик! С предсмертным криком упал и второй каратель — стрела торчала из его груди. Третий упал, четвертый, пятый… Стрелы летели со всех сторон, словно рождаясь из дождевых струй. Еще два московита рухнули лицами в мокрую грязь, пронзенные стрелами: один в спину, другой сбоку в шею. Оставшиеся пятеро, словно завороженные, стояли на месте, остолбенев, скованные непонятным суеверным ужасом, повисшим тяжелыми гирями на их ногах. И только когда прозвучал выстрел и рухнул с пробитой пулей головой очередной московит, кто-то закричал:

— Спасайтесь! Партизаны!

Четверо оставшихся карателей бросились к стенам города. Засвистели новые стрелы. В один миг от отряда палачей остался лишь один человек. Он последним из убегающих остановился и обернулся. К нему сквозь аспидные струи дождя приближались страшные тени — люди с волчьими головами. Московит перекрестился и замертво рухнул ничком в лужу…

Михал и Сапега с пятитысячной хоругвью отправились в место сбора войск, к Слониму, что в 130 верстах от Гродно.

Туда же 14 июня 1660 года прибыла четырехтысячная армия Степана Чарнецкого, ожидалась дивизия Паца и пехота полковника Войниловича. И почти сразу же появились две сотни загадочных всадников, вооруженных до зубов мушкетонами, копьями, палашами, карабелами и пистолетами. Михал сидел в седле и с любопытством рассматривал это пестрое воинство, напоминающее гусар и панцирных товарищей одновременно.

— Михал!

Несвижский ординат обернулся. К нему подъехал статный широкоплечий всадник в песочного цвета камзоле. Его серо-голубые глаза светились на фоне бронзового от загара лица. Светло-рыжая живописная борода, длинные усы и волосы, ниспадающие ниже плеч из-под собольей шапки с ястребиными перьями… Ястребиные перья были также заплетены и в концы волос этого странного вида молодца, а на широком плече висела колесная лира, словно бравый всадник собирался на свадьбу или Коляды. Этот экзотический всадник смотрел прямо на Михала и улыбался лучезарной белозубой улыбкой. «Мы знакомы?» — всмотрелся Михал в веселого бородача и…