Но хлеще всех оказался третий шаг Коноэ на посту премьер-министра. Прямо на первом же заседании правительства, состоявшемся в начале последней декады июня 1937 г., Коноэ открыто «потребовал, чтобы становившиеся до сих пор все более резкими противоположности воззрений были преодолены путем отказа каждого отдельного лица от одностороннего выполнения своих целей» (цитата из статьи Р. Зорге «Князь Коноэ собирает силы Японии. Его тяжелая задача — создание военного хозяйства», опубликованной во «Франкфуртер цайтунг» 27 июня 1937 г.). Что это, попытка установить полностью авторитарный характер правительства или же диктатуру самого премьер-министра? Судя по тому, что далее пишет в только что процитированной статье сам Зорге, последнее наиболее реально. Потому как далее в этой же статье Зорге особо подчеркивает принципиальную позицию Коноэ в вопросе о полном подчинении всех и вся на японской политической сцене только и только императору, мнение которого через узкий Совет генро проводит только премьер-министр, становящийся таким образом олицетворением политических принципов «узкого круга советников у трона».

То есть, если отбросить в сторону национальную специфику тогдашнего государственного устройства Японии, принципиально речь шла об ужесточении вертикали исполнительной власти. Дело в том, что в те времена структура власти в Японии была такова, что один человек или группа лиц в принципе могли получить безраздельный контроль над страной, направлять и координировать функции кабинета министров и высшего командования. Длительное время такая власть принадлежала генро. Затем, к началу XX века, это приобрело вид, при котором кабинет, состоявший из партийных политиков, за исключением непосредственно военных министров, мог контролировать вооруженные силы. Однако с мая 1932 г. эта ситуация на некоторое время прервалась, как оказалось, до прихода во власть принца Коноэ, который стремительно стал восстанавливать этот принцип, к тому же на грани европейского аналога «один народ — одна партия — один фюрер».

…Самое парадоксальное в упоминавшейся статье великого разведчика заключается в том, что сам Зорге расценил действия Коноэ едва ли не как шаг назад от авторитарного государства, хотя лично и собственноручно буквально перенасытил ее содержание совершенно однозначными и серьезными аргументами как раз противоположного свойства, т. е. в пользу укрепления режима авторитарного государства…

Таким образом выходит, что в трех совершенно разных государствах — нацистской Германии, Советском Союзе и императорской Японии — на фоне всплеска активности в поисках путей евразийской консолидации по всей этой трансконтинентальной дуге, пускай и в разных ситуациях и интерпретациях, но зазвучал вопрос о диктатуре, причем на уровне геополитического минимума, едва ли не с абсолютной доминантой военных (в Японии — авторитарно-военной).

Как подобное могло произойти в разных углах планеты практически одновременно? Это нельзя списать на случайность, потому как нельзя игнорировать следующие факты:

1. Это произошло в тех самых государствах, над которыми, вне зависимости от их государственного устройства и господствующих политических режимов, в исторической динамике новейшего на тот период времени витали:

а) идеи тройственного геополитического альянса Берлин — Москва — Токио;

б) тень едва ли не постоянных (с конца XIX века) подозрений англосаксонского Запада (прежде всего самой Великобритании) в якобы существующей готовности воплотить такую идею в жизнь.

2. Это произошло в тех самых государствах, над умами существовавшей в которых оппозиции также витала тень идеи о тройственном геополитическом альянсе, корни которой проистекали:

а) из объективно трансконтинентально консолидировавшей их антизападной основы, которая в свою очередь проистекала также б) и из принципиальной установки самой оппозиции на поиск геополитических союзников за пределами своих государств, что в свою очередь в плане практической реализации облегчалось тем, что в) каждая из оппозиций в этих государствах имела свои, не столь уж и давние двусторонние, хорошо законспирированные закулисные связи с каждой из двух других, прекрасно знала всю структуру и механизм тайных закулисных связей друг с другом, обладала навыками и умением своевременно приводить шестеренки этого механизма в движение в нужном направлении:

— германская в отношении советской обладала таким «багажом» еще с дооктябрьских времен, не говоря уже о годах плотного межгосударственного сотрудничества в догитлеровский период; в отношении Японии та же германская (генеральская) оппозиция имела одновременно мощные личные связи Карла Хаусхофера и его сына Альбрехта с наиболее могущественными закулисными силами евразийского характера и мощное прикрытие этих связей в лице установившихся с 1933 г. тесных межгосударственных отношений между Германией и Японией;

— советская в отношении той же германской обладала, собственно говоря, тем же «багажом», скрепленным еще и сотрудничеством РККА с рейхсвером; в отношении японской частично «багаж» был также еще дооктябрьский — как-никак, но «революция» 1905 г. делалась в основном на деньги японской разведки (хотя сами денежные средства были англо-американского происхождения), а частью — приобретенным в середине 20-х годов, когда происходил процесс нормализации советско-японских отношений;

— японская сторона в отношении советской и германской обладала практически тем же «багажом»;

— наконец, все три стороны обладали очень серьезными навыками ведения различных сепаратных, тайных и иных закулисных переговоров (о германском и советском опыте уже много говорилось, так что на этот раз отметим японский — Япония ведь тоже вела интенсивные тайные переговоры еще с царской Россией в самом начале XX века; затем в ходе Первой мировой войны Токио вел сепаратные переговоры с Германией еще в 1916 г., а в 20-х годах имели место попытки, кстати говоря, обоюдные, договориться с советской стороной о тройственном альянсе СССР-Китай — Япония, который подразумевал и подсоединение Германии, в случае удачи).

3. Это произошло в тех самых государствах, в которых витавшая над умами оппозиции евразийская идея тройственного (а в какой-то момент даже и четвертного — с участием Китая) геополитического альянса едва ли не текстуально совпадала с их же геополитическими целями:

а) германская (генеральская) оппозиция, стремясь полностью исключить возможность и вероятность двухфронтовой и даже многофронтовой войны за счет опоры на военно-политический союз с СССР (т. е. в случае успеха заговора по свержению Сталина) намеревалась со всей решительностью полностью поквитаться с Западом за унижения Версаля;

б) внутрисоюзная — считая бессмысленной ставку на союз с западными демократиями, продолжала активно делать ставку на продолжение вселенского разбоя под лозунгом «перманентной мировой революции», в чем она видела свой специфический идеал «возврата к Ленину» (Сталина тогда в основном обвиняли, что он предал «мировую революцию», которую предать-то было невозможно, поскольку ее как таковой и не было, а был Коминтерн, которому эта самая «революция» мерещилась во всех уголках планеты и руководство которого не собиралось понимать, что его главная задача выступать инструментом влияния в обеспечении безопасности СССР, но никак не инструментом всемирного разбоя). Любопытная деталь: в СССР даже в таком, казалось бы, непременно обязанном быть единым в проведении единой внешней политики учреждении как МИД — в те годы НКИД — и то существовали две мощные «партии»: «германофильская» во главе с Крестинским и Стомоняковым (оба заместители наркома; последний и вовсе был не просто германофилом, но именно же германофилом евразийской ориентации с ярко выраженной провосточной ориентацией), и «вестфильская», т. е. прозападная, во главе с самим народным комиссаром иностранных дел М. М. Литвиновым. Печально, но факт, что несмотря на весь их «интернационализм», мощнейший «водораздел» между этими «партиями» пролегал по сугубо национальному признаку — «вестфилы» в основном были евреи, хотя и включали в себя представителей других национальностей, а «германофилы» в основном неевреи — русские, да и иных, в т. ч. славянских, национальностей (Стомоняков, например, был болгарином), хотя и среди них была часть евреев. В «мясорубке» 1937–1938 гг. «германофилы» в основном сгинули с подачи «вест-филов» до такой степени, что когда Молотов в мае 1939 г. сменил Литвинова на посту наркома иностранных дел, то у него задача была, как он сам же и говорил, «прикрыть эту еврейскую лавочку»;