у меня. На это письмо прошу ответить мне что-нибудь о себе. Верьте, что в последнее время, кроме тоски, меня обуяли какие-то, неиспытанные еще мною, физические боли. — К сожалению, в хлопотах и болезнях я не имел времени прочитать „Село Смурино“; но на днях как-то, прочитавши в „Пб. Вед.“ брехню на него Z., я еще более убедился в состоятельности тех симпатичных отзывов, которые делали о „Смурине“ люди, хорошо знакомые с литературой и сердечно ее любящие. Вне литературных кружков такие люди, верьте мне, еще водятся»…

В марте 1875 г. я получил от него письмо, крайне опечалившее меня (хотя я и ожидал всего худого), письмо страшно грустное, отрывочное и написанное до того неразборчиво, что с трудом можно было прочесть его… «Болен я серьезно, — писал Левитов: — у меня парализована правая рука, так что я едва владею ею. В будущий понедельник должен буду, вероятно, лечь в больницу, жду только немного денег… Извините за короткое письмо, но писать для меня больною рукой — пытка… Верьте, смерть от руки; лихорадка так и трясет, а тут еще представление возможности сделаться калекой. И так-то не красно, а тут еще черт знает что…»

Переписка наша, хотя с невольными перерывами, поддерживалась в течение всего 1875 г. Лето и осень этого года мне пришлось быть в Тамбовской губернии[14]. В сентябре я получил из Москвы от Левитова очень оживленное письмо. Опять улыбались ему надежды, опять мечта как будто давалась ему в руки, и он спешил поделиться со мной своею радостью. «Дорогой мой! Вы совсем зажились в Усмани. Я думаю, что вас там задерживают арбузы и всевозможные фруктовые наслаждения, которых там так много. Но вот сезон фруктов кончился, а вас все нет. Напишите же, отчего вы не едете — и напишите скорее, потому что до вас есть дело вот какого свойства: один мой знакомый книгопродавец купил издававшуюся в Москве иллюстрированную газету, под фирмой: „Ремесленная газета“. Благодаря добрым намерениям настоящего издателя этого издания, состав ее сотрудников окончательно изменился, хотя по недостатку времени деятельность их не могла еще как следует выразиться. К числу новых сотрудников издания примкнули: ваш покорный слуга, В. А. Слепцов, Н. В. Успенский, Д. Д. Минаев, Ф. Д. Нефедов. Не подстанете ли вы к нам — и если — да, то высылайте или привозите что-нибудь… Пишу с согласия и даже по просьбе издателя. В этом же роде пишу сейчас к Глебу Успенскому; надеюсь, что от него отказа не будет. — Отвечайте поскорее и обстоятельнее, когда придете в Москву и успеете ли что-нибудь дать в „Ремесленную газету“ в нынешнем году, а также известите о вашем согласии участвовать в ней. Все перечисленные мною имена будут напечатаны в объявлении о выходе газеты в 1876 году, так что, если бы вы согласились, мы напечатали бы и вас… P. S. Присылайте корреспонденции, ежели есть хорошие темы…»

Проездом из Тамбовской губернии в Петербург я виделся с Левитовым. В то время он жил в меблированных комнатах, на Моховой (в д. Куманина), против университета… Он всю жизнь, как скитающаяся тень, бродил с места на место, словно нигде не находя себе приюта. Точно какая-то сила гнала и гнала его из стороны в сторону, из одной местности в другую. Он никогда не дорожил удобствами жизни, мечту о которых редкий писатель не лелеет «в душе», если не на словах. Он никогда не обставлял свое жилье теми украшениями, какие требуются буржуазным вкусом. Только один раз (у Дорогомиловского моста) жил он с кроликом. Но это была не барская прихоть, а просто детская затея; для удовлетворения ее все равно можно было бы жить и с мышью… И Левитов, казалось, не замечал недостатка житейских удобств. Он мог бы отлично жить и в каморке у Дорогомиловского моста, так же точно, как в меблированных комнатах на Моховой, если бы только там не мучили его чисто нравственные боли…

На этот раз я нашел Левитова почти совсем больным. Он кашлял ужасно — до рвоты… В то время он бросил уже пить, но здоровье было расшатано. «Ремесленная газета», как оказывалось по ближайшем рассмотрении, также не выгорала, т. е. не устраивалась в том виде, в каком желал устроить ее Левитов.

— Конечно, обойдется ужо как-нибудь… — успокаивающим тоном говорил он мне. — Но все-таки — не то… Нет! Лучше уехать весной… закатиться в Тамбовскую губернию!

Но «закатиться» ему не удалось…

Это было наше последнее свидание.

Левитов вскоре после того умер, — умер, не дописав свою «большую вещь», — умер в бедности, как и жил…

Если ум измерять аршином лавочника — способностью устраивать и «проводить» свои дела, то, разумеется, Левитов окажется совсем глупым человеком. Если степень развития измерять дипломами, большей или меньшей массой того хлама, каким набивается голова культурного человека, то Левитова, без сомнения, придется признать круглым невеждой. Если понимать нравственность в смысле соблюдения внешней порядочности, общепринятых приличий и рутинных воззрений, то и в этом отношении Левитов не выдержит строгой критики тех судей, которые с сотворения мира так охочи побивать камнями своих ближних… Но если посмотреть на предметы не с куриной точки зрения, но с точки зрения более высокой, более открытой, то Левитов нам явится иным… Он вышел из деревни, можно сказать, из народа, и всю жизнь, до гробовой доски, он любил этот народ всем сердцем, всей душой. Все помыслы его посвящались народу, и в нем самом всю жизнь сказывался простой и симпатичный русский человек. Иной раз слушаешь его, и кажется тебе, что перед тобой не литератор, но переодетый мужик, — до того цело сохранился в нем характерный склад мысли и речи народной… Но это был хороший мужик, глубоко развитый нравственно, и ни разу не расстававшийся в жизни с мыслью об общем благе. Начиная с самых мелочей жизни и кончая «хорошими вещами» — журналами, остававшимися в мечтах, «недописанным» романом, кончая, наконец, теми его произведениями, которые были напечатаны, — одним словом, во всем отразился человек, стойко, неуклонно шедший к своей цели, обрывавшийся, спотыкавшийся, получавший удар то с той, то с другой стороны за свое упрямство, и все-таки изо дня в день ведший «свою линию». Это всевыносящее упорство в одно и