Джоан повернулась и посмотрела.

– Да, – согласилась она. – Уродливая.

Но упор остался на месте – Джоан ставила его, не позволяя закрываться двери кладовки, а Эвелин, проходя мимо, задвигала его под раковину.

Хватит. Эви сняла кружку с полки в кухне и налила себе кофе. Хватит, подумала она, проходя через кладовку и ударом ноги убирая с дороги упор. Хватит. Дверь, больше не удерживаемая кирпичом, ударилась о косяк.

Нужно начать со спален, освободить шкафы и ящики комода, подумала она и поднялась по лестнице в розовую комнату, в которой спала. В шкафу полки слева занимали стопки игр и чайный сервиз, который мать нашла в одной из лавочек Рокленда вечером в пятницу, когда они ждали парома; это было в шестидесятых. Содержимое полок оставалось все таким же – неизменный узор из цвета и памяти, по которому Эви скользила безразличным взглядом, когда каждое лето вешала блузки на плечики справа, ставила туфли вниз и запихивала в угол спортивную сумку.

Эви начала с верхней полки, по очереди вытаскивая игры и складывая на кровать. За играми на полке обнаружилась одна детская кроссовка, подрезанные джинсы, которые она почти не помнила, – это были ее джинсы или Мин? – и бинокль со сгнившим кожаным ремешком, рассыпавшимся у нее в руках. Все это она положила рядом с играми, встала на цыпочки и пошарила рукой в дальних углах, которые не могла видеть. Что-то покатилось под ее пальцами, и она снова стала водить рукой, пока не нащупала маленькую бутылочку, вроде контейнера от фотопленки. Флакон для лекарств, поняла Эви, рассмотрев его. Название на этикетке: ДИЛАНТИН. И адрес: 460, ВОСТОЧНАЯ 81-Я УЛИЦА, НЬЮ-ЙОРК, МЮРРЕЙ-ХИЛЛ 3467.

Эви отошла от шкафа и поднесла флакон к свету, проникавшему в спальню через мансардное окно, сняла крышку, встряхнула, уловив слабый запах, похожий на запах мела; внутри был крошечный клочок бумаги.

Спроси Фенно…

Что? Эви внимательно посмотрела на буквы: характерный почерк матери, мелкий, четкий и аккуратный.

Эви присела на кровать; воспоминания об отце были такими яркими, что ей пришлось закрыть глаза. Это была даже не записка, а телеграмма азбукой Морзе – Спроси Фенно, – стежок на ткани их брака, девочка, приподнявшаяся со стула, чтобы что-то сказать, или остановившаяся на пороге двери. Спросить Фенно… О чем?

Она вспомнила отца, худого, всегда держащегося в сторонке, всегда лишнего. Было совершенно очевидно, что отец обожает мать, но Эви никогда не могла понять, почему мать вышла за него. Она привыкла к молчанию в доме – мать на кухне, отец в кресле в гостиной, – к которому примешивалась музыка от включенного отцом проигрывателя. Самой большой расточительностью, которую он себе позволил, стали сверкающие прямоугольные колонки, которые он купил и установил на кухне в 1975 году.

Отец Эви был одним из редакторов «Мировой энциклопедии». «Ни на что не годен, – с легкой улыбкой шутил он, – кроме “Б”, “Д” и чуть-чуть “Р”». Он знал обо всем на свете, но понемногу. Универсал, подчеркивал он, смущаясь. Человек, потерявшийся во времени.

– Что это значит? – однажды спросила Эви.

– Это значит, – отец внимательно посмотрел на нее, – что мне больше подошел бы девятнадцатый век; а лучше восемнадцатый. Энциклопедии. Реестры. Карты. Шифры. Но это… – Он махнул рукой в сторону окна их квартиры в Нью-Йорке.

Эви повернула голову, как будто могла увидеть то, что он имел в виду. Потом посмотрела отцу в глаза.

– Мама, забери меня отсюда, – беспомощно закончил он, сидя, как обычно, с бокалом виски в одной руке и сигаретой «Кент» в другой. Так проходили все его вечера. «Не напрягаюсь», – отвечал он, если кто-то спрашивал. «Лентяй», – с горечью усмехался он. Джентльмен. Экзотическое животное. Пьяница.

Несчастный пьяница, подумала она, прибавляя слово, которое услышала от него однажды вечером, когда заглянула в его кабинет за словарем, думая, что отца там нет.

– Непутевый? – удивилась она.

– Несчастный, – сказал он, глядя на нее из кресла в дальнем углу. Насколько она помнила, это был единственный раз, когда отец смотрел ей прямо в глаза. На следующее утро она вернулась в аспирантуру.

Два месяца спустя он умер.

Эви встряхнулась. Тогда ей было двадцать восемь.

С пристани послышался звук колокола, и Эви вздрогнула, словно ее застали за чем-то неприличным. Она прошла через всю комнату к окну, которое выходило на лужайку. В конце причала виднелся нос лодки, но лодочный сарай заслонял все остальное, не позволяя увидеть гостей. Когда бабушка была жива, гости всегда поднимались на причал, звонили в колокол и весело шли по лужайке к Большому дому, где их ждала чашка чая или порция виски, в зависимости от времени суток.

Эви спустилась по узкой лестнице и прошла через кухню. Впереди через открытую дверь на фасаде дома виднелся обвисший на шесте флаг. Она открыла сетчатую дверь и остановилась на верхней ступеньке крыльца, лицом к причалу.

На противоположном конце лужайки из лодочного сарая на солнце вышла Анна Фенвик (в девичестве Пратт, как сказала бы бабушка Ки) со своим мужем Эдди. Они пережили всех. Тетя Анна стала еще миниатюрнее, подумала Эви, хотя в свои восемьдесят четыре она оставалась все такой же аккуратной и строгой; ее тонкие белые волосы были зачесаны на косой пробор и убраны под берет, как она всегда делала со времен Вассар-колледжа. Она шла рядом с мужем, обутая в кеды и одетая в широкую льняную юбку с узором из пурпурных морских коньков на темно-синем фоне. Дядя Эдди нес парусиновую сумку – худой, высокий, безупречный в своих брюках цвета хаки и небесно-голубом шетлендском свитере.

Они медленно поднимались по склону, и Эви слышала голос Эдди Фенвика:

– Что ты сказала, дорогая? Что, любовь моя? Что, милая?

– Привет, дорогая, – крикнула крестная мать, увидев Эви.

– Привет. – Эви улыбнулась и оперлась на ветку сирени рядом с дверью.

– Мы вчера видели, как ты приехала, – объяснила Анна, не останавливаясь.

Эви спустилась по ступенькам.

– Как ты похожа на мать, – сказала Анна, крепко обнимая Эви, и у нее на глазах выступили слезы. Эдди молча похлопал ее по спине.

Анна отстранилась и скользнула взглядом по Эви, словно касалась рукой лба, проверяя, нет ли у нее температуры.

– Как ты?

– В порядке, – ответила Эви, удивленная ранним визитом. – Если не считать призраков, которые преследуют меня, когда я в одиночестве брожу по Большому дому.

Анна сморщила нос:

– Никуда не денешься. Призраки приходят в среднем возрасте, хотя главными героями пьесы всегда бывают молодые. Воспоминания буквально громоздятся друг на друга – целая толпа. Особенно здесь.

Эви ничего не ответила.

– Как ты думаешь, сколько лет было Одиссею, любовь моя? – задумчиво произнес Эдди.

– То есть?