Чика тоже наклонился, зачерпнул клювом немного бульона. Раньше он никогда не ел с хозяином из одной тарелки, это происходило впервые.

Отсутствие практики и подвело попугая - в следующий миг Чика не удержал равновесия, пошатнулся, будто пьяный, взмахнул крылышками, но спасти себя не смог, и съехал прямо в тарелку, закричал, заблажил отчаянно, произнося разом все известные ему слова:

- Ага, какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, быть того не может, так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу!", ага, быть того не может...

Небольшое ладное тельце его из желтого превратилось в свекольно-розовое, с густыми бордовыми разводами. Ошалевший от того, что с ним произошло, Чика стал походить на неведомую, не занесенную ни в один каталог птицу. Левченко проворно выхватил попугая из борща и бегом устремился в ванную.

- Ну ты, гад, и даешь! - Левченко хотел было выматериться, но мат застрял у него в горле, Левченко на ходу с досадой махнул рукой, да и не умел он особенно-то материться, хотя и был шофером, - гораздо лучше это делал напарник. - Ну ты и га-ад!

В ванной он бросил бедного Чику в раковину, тот заскакал в ней возмущенно, встревоженно, горланя что-то - на этот раз его "речь" была неразборчива.

Левченко быстро запалил газовую колонку, пустил теплую воду, вымыл руки, потом намылил Чику. Попугай против такой малоприятной операции возражал, он затрепыхался, защелкал железным своим клювом - хоть и маленьким, но способным ущипнуть больно, - вцепился хозяину в пальцы.

- Терпи, терпи, дядя, - пробормотал Левченко, не замечая боли, - он перепугался не меньше попугая.

Вымытого, ставшего вновь желтым Чику важно было не застудить. Левченко аккуратно вытер его одним полотенцем, потом другим, сунул себе под свитер.

- Сиди тут, негодяй! - приказал он попугаю, - пока коклюш не схватил.

Чика покорно замер у хозяина за пазухой. В доме было прохладно: экономные немцы поставили в коттеджи такие котлы, которые и топлива много не ели, и тепла особого не давали, поэтому побегать по коттеджу в трусиках да в маечке Левченко не мог.

Минут через двадцать попугай обсох, и Левченко выпустил его.

Чика, взъерошенный, хмурый, уселся на столе напротив хозяина и стал обихаживать себя - растрепанный наряд ему не нравился.

Разобравшись с попугаем, Левченко полез в погреб, забрался в угол, где за банками с солеными огурцами у него лежала полосатая, прочно склеенная лентой ботиночная коробка с надписью "Терволина" - из-под швейцарской обуви. Там, в ветоши, у него хранился пистолет "ТТ" - тяжелый, с мощным боем, запросто просаживающий пулей толстую доску. Пистолет был старый, - ещё военных лет, выпущенный в 1945 году, но очень хорошо сохранившийся, ухоженный и надежный. Купил его Левченко по случаю у одного деда, так, на всякий случай.

Если бы в тот страшный день пистолет был с ним, Левченко вряд ли бы дался в руки двум грабителям в милицейской форме. Впрочем, кто знает - ведь у них был автомат. А с пистолетом против автомата - все равно, что с рогаткой...

Левченко извлек коробку из угла, стряхнул с неё пыль, протер тряпкой - действовал, будто опытная хозяйка, ретиво следящая за своим имуществом, - потом открыл коробку. Достал пистолет, вскинул его на уровень глаз, мягко нажал пальцем на защитную дужку - на спусковую собачку нажимать не стал:

- Чпок!

Затем, сделав ловкое ковбойское движение, снова вскинул, прицелился в паутину, свитую наглым, оккупировавшим половину подвала пауком:

- Чпок!

Пистолет нравился ему, придавал уверенность. Что ж, старик Егоров прав - обиду этим подонкам прощать нельзя.

Левченко покрутил пистолет вокруг пальца, будто лихой американский налетчик, достал из коробки обойму с желтенькими, нарядными и зло поблескивающими патронами, загнал обойму в рукоять. Лицо его стало серьезным: одно дело - баловаться с пистолетом, когда тот не заряжен, и совсем другое - когда в рукояти боевая обойма.

Он представил себе, каким будет лицо у того кадыкастого парня с капитанскими погонами на плечах, и незнакомо, хищно улыбнулся.

Спрятав оружие, Левченко выбрался из погреба. Некоторое время он сидел на кухне, думал, что делать дальше. Позвонил Розову. Тот предложил снова съездить в Германию на автомобильный рынок, но Левченко отказался:

- Старик, если можно, дай мне пока тайм-аут! Кое-какие хвосты на старой работе обозначились, мне их надо обрубить.

- Сколько времени на это уйдет?

- Пока не знаю. Все может быстро произойти, а может, и нет... Не знаю.

- Ты же теперь у меня работаешь, у ме-ня... - Розов похоже усаживался за стол - было слышно, как он гремел стулом, звякал тарелками, побренькивал вилкой с ложкой. Как только он приступил к трапезе, речь его изменилась: Бапатубапачешь...

Но Левченко понял - в переводе на нормальный язык это означало: "Зарплату-то у меня получаешь..."

- У тебя, - Левченко вздохнул, - спасибо тебе, корешок, - он снова вздохнул, - но хвосты есть хвосты, их оставлять нельзя.

- Чучараншыйоа, - сказал Розов, что означало: "Ты какой-то нерешительный, Вова", и продолжил: - Вастуборшормецигда! ("Расстанешься ты наконец со своей шарашкиной конторой или нет?")

Левченко вздохнул.

- Я ведь там столько лет проработал. Просто так расстаться не получается.

- Шупяке, - сказал Розов, что означало: "Пустяки!"

- Вот когда обрежу все хвосты, буду находиться в полном твоем распоряжении, - пообещал Левченко. - Тогда хоть месяцами можем гонять по Европе.

- Опумифошо! - сказал Розов. "Это будет очень хорошо", - понял Левченко. В голосе Розова прорезались радостные нотки.

Левченко был ценен как сотрудник в любой команде, совершающей поездки за границу, - он хорошо знал дороги Европы, знал, где можно дешево и вкусно поесть и почти задаром переночевать, где стоит чинить поломавшуюся машину, а где - даже головы не поворачивать в сторону автомобильной мастерской: ничего не сделают, только деньги сдерут, он бегло лопотал по-итальянски и по-немецки, чуть знал французский и английский - правда, ровно настолько, чтобы попросить в баре банку пива и объясниться с дорожным полицейским, но больше водителю и не надо... В общем, Володька Левченко был ценным кадром.

- Баусвашлюе, - сказал Розов, что в переводе означало: "Давай, освобождайся скорее", - и добавил: - Упитаами, - "И приходи скорее ко мне".

- Ладно! - Правда, Левченко не был уверен в том, что так оно и будет.

Переговорив с Розовым, он некоторое время стоял у окна и с неясной тоской смотрел на улицу, на соседние, давно не ремонтированные, с облупившейся штукатуркой коттеджи, темные, печально замерзшие деревья с потрескавшейся черной корой, на игриво скручивающийся в жгуты сухой колючий снег, прислушивался к тишине дома, которую иногда прорывал голос Чики... Тишина делалась гнетущей, как затяжная боль.