За столом воцарилась тишина, лишь Винни шмыгала носом. Никто из детей не плакал, но глаза их полнились страхом.

– Вот так сказочка, По, – сказал Сэмюэл.

– Ее написал мистер Андерсен, не я.

Сэмюэл с отвращением посмотрел на мистера По, а потом сказал:

– Ну, кто хочет послушать «Визит святого Николая»?

Секунду назад готовые разрыдаться дети одобрительно зашумели.

Мистер По не стал дожидаться, когда мы зажжем свечи на наших деревьях. Я вышла на крыльцо проводить его, пока все дожидались, когда мистер Бартлетт покончит со своим десертом, и можно будет встать из-за стола и начать праздновать.

– Какая грустная сказка, – сказала я.

– Я не хотел расстроить детей, но сказка ведь не про елку. Она обо мне. Если бы я знал, что мы проведем вместе лишь одну ночь, я не отпустил бы тебя тогда. Завлек бы хитростью на корабль Астора и увез в Китай или спрятал бы в каком-нибудь шотландском замке… чтобы ты осталась со мной навсегда. – Чтобы уберечь меня от ветра, он поправил толстую узорчатую шаль на моих плечах. – А теперь мне остается довольствоваться лишь воспоминанием о единственной ночи, когда я был подлинно живым.

– Эдгар, ты баловень этого города. Обожатели преследуют тебя на улицах, ты – единоличный владелец литературного журнала. У тебя есть все, чего только можно пожелать.

Его глаза сузились от боли.

– Без тебя у меня нет ничего, и ты это знаешь. А эта ночь радости стала для меня пыткой.

Я вздохнула.

– А как Виргиния?

– Тебе обязательно уничтожать даже ту толику счастья, которую нам удалось урвать нынче вечером? – Он тоже вздохнул. – Прости меня, Френсис. – Он явно старался, чтоб его голос звучал повеселее. – Это Рождество.

В свете фонаря я видела, как печальны его глаза. Я мягко сказала:

– Мне бы хотелось, чтоб все было иначе.

– Виргиния долго не протянет.

– Не говори так! Ты что, думаешь, будто я дожидаюсь ее смерти? Нет, Эдгар, это не так.

– Но когда она умрет…

– Мы не должны так думать. Это отравляет все хорошее, что в нас есть.

Он молчал, и я чувствовала боль в его молчании. Как бы мне хотелось похоронить свое чувство к нему! Осознание того, что это невозможно, делало мое желание еще сильнее. Почему мы обречены более всего жаждать того, что нам не суждено иметь?

Мимо процокала лошадь, ночь была такой холодной, что от ее дыхания шел пар.

– Я вовсе не такое бессердечное создание, как ты думаешь, – сказал мистер По.

– Я знаю.

Часы голландской церкви на Вашингтон-сквер пробили девять, и их звучный перезвон наполнил ночь печалью. Стоял Рождественский сочельник. Добропорядочные мужья и жены сейчас посмеивались над носящимися по дому возбужденными, расшалившимися детьми, пока эта беготня не кончалась слезами. Утром любящие супруги, улыбаясь друг другу, станут наблюдать, как их отпрыски бросятся к подвешенным у камина чулкам, чтобы извлечь оттуда куклу, или юлу, или мяч. Все с той же ласковой улыбкой они позавтракают тостами с джемом, потом оденут детей в сапожки, рукавички и шарфики и отправятся на прогулку, дружелюбно кивая соседям. Такие простые мечты. Такие несбыточные для нас с мистером По.

Я поежилась от холода. Он глубоко вздохнул и плотнее запахнул на мне шаль.

– Нам надо запастись терпением, любовь моя.

– Ах, Эдгар, – вздохнула я.

– Ты должна мне верить. Однажды все будет хорошо.

В дверях появилась Винни, и рука мистера По соскользнула с моих плеч.

– Мамочка, мы будем зажигать елочку!

– Хорошо, Винни.

– Мамочка, сейчас!

– Да, Винни, иду.

Когда я обернулась, мистер По шагал по Амити, одинокая темная фигура среди ярких праздничных огней, что горели в окнах каждого дома. Жалость сдавила мне горло. Он выглядел таким же одиноким, как сиротка в Рождество. Да он ведь и был сиротой.

Новый год, новые начинания. Я сидела за письменным столом в цокольной гостиной Бартлеттов, пытаясь возродить вдохновение и работоспособность. До того как на меня обрушилась любовь к мистеру По, я была писательницей. Если я хочу, чтобы во мне видели серьезного поэта, а не только объект слухов, связанных с мистером По, я в самое ближайшее время должна написать что-то значимое. Сейчас для меня важнее, чем когда-либо, зарабатывать себе на хлеб.

Я положила перо, стараясь справиться с накрывшей меня волной тошноты. Впоследние десять дней меня частенько тошнило. Вначале я подумала, что виной тому обильная рождественская пища, но вот прошла неделя, вдобавок к тошноте на меня навалилась непреходящая усталость, и я начала беспокоиться. Календарь лишь усилил мои страхи.

Приступ тошноты сменился паникой, которая побудила меня вновь взяться за перо. Ища спасения, я бросила взгляд в окно. На улице дети под скучающим взором Кэтрин, лишенной того материнского инстинкта, что был у Мэри, играли в снежки. Элиза ушла в бюро по найму прислуги, подыскивая замену Мэри, которая недавно сообщила в письме, что не вернется. Мистер Бартлетт, предположительно, работал над своим словарем, во всяком случае, он сидел у себя в кабинете. Утро целиком и полностью принадлежало мне, однако, напомнила я себе, когда появится малыш, я не смогу так свободно собой располагать.

Я отогнала эту мысль. Я должна написать жуткий рассказ, который даст мне независимость. Пусть я не нахожу в мрачных историях ничего привлекательного, зато общество считает иначе. Я должна произвести впечатление на мистера Морриса с его напомаженными кудряшками, и я должна сделать это сейчас.

В мозгу маячил образ мадам Рестелл. Я представляла, как она, с головы до пят укутанная в меха, подсчитывает прибыль, сидя за письменным столом розового дерева. Вот золотые монеты превращаются в целые груды золота, и тут она слышит голоса.

Тут включилась критическая часть моего писательского мозга. Что за голоса слышит персонаж, списанный с мадам Рестелл? Я думала о женщинах, которые ежедневно входили в ее двери. О служанках, забеременевших от своих хозяев. О женщинах, мужья которых вели себя по-скотски. О женщинах, попавших в беду, последней надеждой которых стала мадам Рестелл. О женщинах, умерших на ее столе.

Я вкривь и вкось исписала три страницы, когда за моей спиной раздался голос мистера Бартлетта:

– Новые стихи?

Я вскочила, опрокинув чернильницу и залив уже законченный лист.

– Простите. – Вытащив из кармана носовой платок, он принялся промокать мою рукопись. – Простите, боюсь, из-за меня все погибло.

У меня перехватило дыхание. Страница, над которой я работала, была безнадежно испорчена. Смогу ли я вспомнить, что там было?