Но Оносу Т’лэнну не было дела до страхов, обуревающих его последователей. Он к ним даже и не прислушивался, поглощенный своей жалкой игрой в неумолимость – что на деле была безумной нерешительностью, абсурдной претензией на безучастность. Но нет, им к нему было не пробиться.

Но мы идем следом. Ничего другого нам не остается.

Она натолкнулась на Улага. Он протянул ей руку, помог устоять на ногах.

– Улаг?

– Крепись, Ристаль Эв. Найди себе что-нибудь. Воспоминание, за которое можно удержаться. Радость или даже любовь. Когда настанет время… – он замялся, словно не в силах подобрать слова, – когда настанет время и ты падешь на колени, когда мир обрушится на тебя со всех сторон, когда ты будешь падать внутрь себя, и падать, и падать – найди тогда это мгновение, свою мечту о покое.

– Такого мгновения нет, – прошептала она. – Я помню одно лишь горе.

– Найди! – прошипел он. – Надо найти его!

– Он всех нас уничтожит – и это единственный покой, Улаг, о котором я теперь могу мечтать.

Тогда он отвернулся, и ее захлестнула печаль. Видите нас? Мы – т’лан имассы. Мы – слава бессмертия. Когда наконец явится забытье, я встречу его поцелуем. И в мыслях своих я уплыву в ничто по реке из слез. По реке из слез.

Остряк двигался невообразимо древней тропой, огибающей отвесные утесы, мешанину острых скальных осколков и растрескавшихся валунов. Воздух в этом краю сновидений был горячим, от него пахло солеными болотами и обширными, открытыми морским волнам равнинами. Тропа мертвых и умирающих, тропа стиснутых челюстей и натянутых, словно стальные тросы, шейных мускулов. Исцарапанные, побитые камнями конечности, а густая теплая вонь, от которой так мутится рассудок преследуемых, рассудок жертв, стоит в воздухе, будто дыхание призраков, навеки обреченных на эту пытку.

Он достиг пещеры и замер снаружи, задрав голову и принюхиваясь.

Вот только все это осталось в далеком прошлом, под слоями бесчисленных поколений, подобных процессии, что повторяется раз за разом, словно претендуя на вечность.

Конечно же, это лишь иллюзия. Последняя гигантская кошка, что затаскивала в пещеру свою добычу, обратилась в прах и кости, от которых за прошедшие века осталось так мало, что и запаха уже не разобрать. Леопард, или тигр, или пещерный лев – да какая разница, если мертвый! Цикл – охота, рождение потомства, его воспитание – оборвался давно и резко.

Он осторожно двинулся в глубь пещеры, уже зная, что именно там обнаружит.

Кости. Раздробленные черепа. Эрес’алов и других обезьян, а кое-где и человеческие – детский, женский. Свидетельство тех времен, когда будущие тираны этого мира сами были всего лишь жертвами, что робко прижимались к земле и испуганно таращились, когда во мраке вспыхивали глаза огромной кошки. И умирали – от безжалостных клыков, от когтей. Величественные коричневые звери, населявшие их мир, брали безвольные тела зубами за шкирку и тащили прочь.

Грядущая тирания разве что слегка поблескивала тогда у них в глазах, и восходящее солнце каждый день озаряло мир, знающий лишь невежество. Разве не прекрасное было время?

Остряк фыркнул. Где оно теперь, то сознание, которому грезились невообразимые возможности – которое словно бы шарило вокруг себя в темноте? Легкое касание… что это, вспышка света где-то вдалеке? Обещание чего-то… чего-то чудесного? И мгновение спустя – низкий рык, шерсть на загривке встает дыбом, прыжок! Но лучше уж умереть в поисках грез, чем… чего? Блох под мышкой плотно прижавшегося к тебе вонючего существа?

Мне доводилось слышать, что скальные обезьяны собираются на откосах, чтобы провожать и встречать солнце. О чем они в это время думают? Что им грезится? Они возносят молитвы? Благодарение за дарованную им жизнь?

Ага, молитвы. «Пусть эти двуногие охотники, все до единого, подавятся собственным дерьмом. Даруй нам молнии и огненные стрелы, чтобы переломить ход битвы – хотя бы один раз. Умоляем, хоть один-единственный раз!»

Вытянув тяжелую полосатую лапу, он ударил по маленькому черепу – тот скользнул в сторону, завертелся на месте. Ага, попался. Щелк разок челюстями, и конец всем грезам. Готово. Негромко взрыкивая, он двинулся мимо кучи костей, пока не достиг места, где кошки отдыхали, набив брюхо, – скользили сквозь буйные травы мира собственных снов, который от окружающего их мира ничем не отличался. Только представь себе – грезить о точно таком же рае, как и тот, где ты уже живешь. И какую же мораль можно из этого вывести?

Все эти миры, каждый из злосчастных Путей словно бы издевались над ним своей несокрушимой банальностью. Ничего не значащие повторения, лишенные смысла схемы. Вообразить мир, лишенный людей или прочих разумных придурков, было недостаточно: самый акт воображения сообщал сцене его собственные, столь же человеческие чувства; он своими глазами наблюдал идиллическое совершенство своего же полного отсутствия. Впрочем, справляться с подобными противоречиями было несложно – пока я держусь за человеческое в себе. Пока отвергаю сладкое блаженство тигриного мира.

Неудивительно, Трейк, что ты все позабыл. Что оказался не готов к роли бога. В древних джунглях тигры и были богами. Пока не явились новые боги. Оказавшиеся куда более кровожадными, чем тигры, – и с тех пор джунгли молчат.

Он знал, что этой ночью – здесь, в пещере – ему приснится охота, идеальное преследование идеальной дичи, а потом ты тащишь ее вдоль тропы и в пещеру, подальше от гиен и шакалов.

Не самый худший из снов. Не самый.

Черная шерсть, привкус крови во рту…

Маппо нашел его снаружи, у стен мертвого города. Он стоял на коленях в дорожной пыли и собирал черепки разбитого горшка – вот только горшок был не один, а многие сотни. Паническое бегство, известковый утес, под которым приютился город, почернел от дыма и пламени, размытая череда искаженных лиц словно скорлупки и мусор в речном потоке. Что-то падает, что-то рассыпается на части.

Он пытался заново составить горшок из черепков. Когда Маппо приблизился, он поднял на него взгляд, но совсем ненадолго, после чего снова вернулся к своему занятию.

– Добрый господин, – сказал он, двигая черепки пальцем взад и вперед, раз за разом меняя их расположение в попытках нащупать систему. – Добрый господин, не найдется ли у вас клея?

Гнев прошел, а с ним ушла и память. Икарий стоял на коленях спиной к городу, который уничтожил.

Вздохнув, Маппо опустил тяжелый мешок и присел на корточки.

– Здесь слишком много разбитого, – сказал он, – тебе все это не починить. Понадобится несколько недель, если не месяцев.

– Но я никуда не тороплюсь.

Маппо вздрогнул и отвел взгляд – но не в сторону города, где на подоконниках зданий с наклонными стенами, прилепившихся к утесу, кишели накидочники, а сквозь обугленные трещины в камнях, казалось, сочилась ночь. Не в сторону города, чьи узкие улочки были завалены обломками и телами, где среди холодной разлагающейся плоти шастали ящерицы-ризаны, а бхок’аралы спускались со скал, чтобы лизнуть солоноватые липкие пятна и набрать побольше тряпья для своих гнезд. Даже не на ворота с их распахнутыми от удара створками и кучами мертвых солдат, чьи тела под доспехами уже начали распухать от подступающей дневной жары.