С годами отчаяние Казановы в Дуксе росло, и несколько раз он угрожал уехать из замка. Он уезжал в Теплице при первом же удобном случае и жил во второй резиденции Вальдштейна тогда, когда не мог находиться в Дуксе. Однажды его избили на улице вблизи рынка, в другой раз на его маленькую собачку натравили полуприрученного волка. Это был скверный город в отсутствие графа и его окружения, и Казанова не слишком ладил с его жителями.

Но каждый раз, когда приезжал Вальдштейн, Джакомо был вынужден показываться в замке, где его самого и перепады его настроения принимали терпеливо и с хорошей долей юмора, «успокаивая его тщеславие словами о том, какая честь иметь такого известного неординарного человека в качестве гостя дома».

В конце ноября 1797 года Казанова выразил желание в последний раз съездить в Венецию, «чтобы сказать “прощай” моей несчастной стране», хотя не ясно — готовился ли он к собственной смерти или к гибели республики. Он попросил у Вальдштейна разрешения покинуть библиотеку ради поездки длительностью в несколько месяцев. Вальдштейн написал, что одобряет решение «от всего сердца», ибо хорошо знал, если не сам Казанова, то его путешествия были близки к финалу.

22 февраля 1798 года молодая приятельница итальянца, Сесиль де Роггендорф, прислала из Вены рецепт припарок от его «болезненной слабости» — воспаления мочевого пузыря, хотя Казанова, вероятно, страдал от воспаления простаты, которое в конечном итоге переросло в сепсис. Сесиль написала, что «чрезвычайно беспокоится». Он никогда не намекал на это непосредственно, но мог, пожалуй, страдать от сифилиса, которым болел, по крайней мере, с 1763 года и вероятно еще и ранее, что неизбежно повлияло на его организм. Его жалобы на боли от артрита и холод в Дуксе, его раздражительность и депрессии могли быть симптомами болезни. То же самое касается, возможно, его безумной энергии и склок с внешним миром. Хотя, может быть, все это были приметы старости.

Казанова пережил свой семьдесят третий день рождения и всю весну 1798 года, медленно увядая и надеясь на исцеление супом, в рецепт которого всегда верил, — приготовленным из крабов, которых невозможно было найти в чешских горах, либо из свежих небольших раков, сезон ловли которых как раз настал к моменту его смерти.

Смерть старого библиотекаря настала неожиданно. Казанова пребывал в обычном своем состоянии: был сварливым, желчным и требовательным. Его маленькая Финетта — левретка, подаренная ему принцессой Лобковиц, и последняя из трех его собачек, которую он обожал, была при нем. Он сидел в своем кресле — оно до сих пор остается в замке, большое, украшенное крыльями и похожее на трон, как было когда-то модно — и умер в нем ярким солнечным днем. «Я жил, как философ, а умираю, как христианин», — де Линь приводил эту фразу как последние слова Казановы, но мне кажется более вероятным, что это было нечто вроде регулярной мантры, которую де Линь слышал из уст Казановы за их обедами в Теплице. Для них «философ» одновременно означал также свободного мыслителя, просвещенного либертена, человека мира; a livres pbilosophiques служило им эвфемизмом эротики. Таков был их юмор. Казанова ушел, не крича о своем презрении к морали, как Дон Жуан, он ушел, когда занавес за ним упал, с кривой улыбкой и шуткой. В сером городке Дукc, где над ним смеялись и пинали на улице, он уже познал судьбу il dissoluto punito — наказанного развратника. Всегда самостоятельно ставя себе верные диагнозы, Казанова хотел найти терапевтическое средство от своего последнего долгого изгнания и, к счастью, нашел его — в писательстве.

За год до того Венеция была захвачена Бонапартом и тысячелетняя республика прекратила свое существование.

Неопубликованные воспоминания старого венецианца лежали рядом с ним, когда его нашли мертвым.

Это случилось 4 июня 1798 года.

В каждом человеке живут три: один — каким он видит себя сам, второй — каким его видят другие люди, и третий — каким он на самом деле является.

Карло Гольдони

Тело старого венецианца провезли через площадь города и вдоль рыночной улочки на кладбище Санта-Барбара, между стенами старого города и озером. Хотя де Линь говорил, что Казанова умер у него на руках, это невозможно. Родственник Казановы, Карло Анджолини, который работал в итальянской опере в Дрездене, был в замке и занимался погребением. Казанову похоронили в могиле, которая впоследствии была утеряна. Кладбище было перекопано и устроено на новый лад, когда в 1920-е годы там обнаружили могильную плиту с именем Казановы и датами его жизни, однако его прах, как полагают, был перенесен, и никто сейчас не знает, где упокоилось его тело.

Дукc скоро забыл своего сварливого итальянского библиотекаря, и письма, записки, книги и предметы, оставшиеся после него в его комнате и библиотеке, спокойно лежали на вместительных полках замка Вальдштейна в течение жизни следующих двух поколений. Позднее они превратились в настоящее сокровище и попали в ведение современного чешского государства. В начале двадцатого века их перевезли в другой замок Вальдштейна, Мнихово Градиште. Некоторые письма из коллекции — хранящиеся не в Праге — еще предстоит каталогизировать. Мемуары, хоть и медленно, нашли иной путь к потомкам.

* * *

После похорон Карло Анджолини привез свое тяжелое наследство в Дрезден и, по-видимому, забыл о нем. Неизвестно, показывал ли он его племяннице Казановы, Манон, но он явно не сознавал величину подарка. Пожалуй, выбор Карло в качестве распорядителя литературным наследством был странным и, как оказалось, неудачным.

История публикации сама по себе является историей создания легенды о Казанове и постепенной переоценки его работы, начавшейся с девятнадцатого века и длящейся до настоящего времени. Отдельная литературная жизнь Казановы началась в 1820 году, спустя полных двадцать два года после его смерти, когда издателю Брокгаузу в Лейпциге была предложена рукопись на французском язык с заглавием «История моей жизни» от «очень знаменитого» Казановы. Сначала издатели, возможно, полагали, что мемуары — творение одного или другого брата Казановы, Франческо или Джованни, которые в то время более-менее справедливо претендовали на большую посмертную славу, чем их старший брат. Издательство согласилось с условиями, и между 1822 и 1828 годами в сокращенном виде вышло плохо переведенное немецкое издание. Никто не поставил под сомнение аутентичность того, что было написано.

Вскоре выпустили первое издание на французском, переведенное с немецкого задолго до появления понятия об авторских правах. Это убедило Брокгауза опубликовать на основе оригинала французское издание, редактором которого назначили Жана Лафорга. Однако Лафорг взял на себя смелость переписать целые абзацы и добавить безвкусные, а порой и непристойные, сцены, которых у Казановы вообще не было. Аналогичной практике последовал другой редактор, Филипп Бузони, который подготовил четвертое издание мемуаров на основе «потерянного» оригинала. Как и с историографией пьес Шекспира, выясняется, что существовали различные оригиналы, только частично нашедшие отражение в более поздних переводах и изданиях. Так, например, Казанова изготовил несколько слегка разных копий для друзей или для собственного удовольствия. «Отправьте мне скорее, — писал князь де Линь, — третий том своих мемуаров, граф Сэлмор проглотил их и жаждет еще». Какие-то варианты отправлялись к друзьям при жизни Казановы, часть потом попала к Лафоргу, и больше их никто не видел. Уцелел только один из оригиналов, пережив даже бомбардировки Дрездена во Вторую мировую войну. После войны его перевезли на грузовике в Висбаден, где никто иной как сам сэр Уинстон Черчилль немедленно поинтересовался, есть ли такая книга среди спасшихся сокровищ культурной столицы Саксонии. Этот оригинал так и остается в подземных хранилищах в Висбадене. Он не доступен для ученых, и с ним можно ознакомиться только в виде факсимиле, в виде уникальной копии, хранимой в замке Дукc в архиве. Однако различные версии, переводы и переводы переводов, ставшие достоянием общественности, нанесли урон как репутации Казановы, так его литературному стилю. Ошибки с датами, фактами, местами и героями в переделанных за него работах копились, а личность самого автора становилась неясной. Так родились представления о Казанове как о пустом хвастуне и недостоверном мемуаристе.