В Париже он нашел убежище у Франческо, который рисовал картины эпических битв в Лувре и Фонтенбло для Людовика XVI. Джакомо был представлен там дипломатическому представителю новой американской нации — Бенджамину Франклину. Казанова составил отчет об их встрече 23 ноября 1783 года, они обсуждали недавно состоявшийся подъем на воздушном шаре Монгольфье и возможности управлять полетом. «Это дело все еще находится в зачаточном состоянии, — докладывал Франклин в Парижской академии наук в присутствии Казановы. — Следовательно, мы должны подождать и посмотреть». Казанова не просто сидел среди членов аудитории — его пригласил «знаменитый американец Франклин», видимо, по результатам некоторых предыдущих встреч и научных обсуждений. Позднее Казанова использовал часть этих идей в своем научно-фантастическом романе «Икосамерон», а годом позже собирался попробовать полетать на воздушном шаре в Вене, но счел, что слишком стар.

Чтобы покинуть Францию, ему был нужен паспорт из Венеции, документ прибыл в Фонтенбло в ноябре. Он и Франческо вместе выехали из Парижа в Дрезден, чтобы повидать брата и его семью, а оттуда — в Вену. После лет, проведенных в студии Симонетги и затем в Париже, Франческо нашел надежного спонсора-аристократа в Вене в лице князя Кауница, что, предположительно, и являлось для него целью поездки. У старшего брата, Казановы, как всегда, планы были менее определенные. Он влез в дипломатическую почту, которую отправляли из Вены в Венецию, и вставил зуда ложное сообщение о том, что скоро в соответствии с давно указанными в каббале датами в Светлейшей республике случится землетрясение. В Венеции случилась паника, не ненадолго, а сам Казанова не получил удовольствия от шутки. Франческо остался в Вене, рисовать для Кауница, а Казанова отправился в Дрезден и далее в Берлин и Прагу. Там он получил приглашение на работу от венецианского посла, жившего в Вене, и в 1784 году Себастьян Фоскарини нанял Джакомо себе в качестве секретаря. Это было хоть что-то.

В Вене в тот период обитал еще один вероотступник из Венеции. Лоренцо да Понте и Казанова хорошо понимали друг друга. Они много чем занимались в жизни, начав неортодоксальные карьеры в Венеции, и теперь жили, не будучи привязанными к государственным границам. В юности оба, невзирая на церковные карьеры, были известными либерте- нами, однако в конце 1780-х годов их сблизила общая любовь к театру. Основным предметом их забот было сотрудничество над шедевром да Понте, либретто для оперы «Дон Жуан» Моцарта. Имена Дон Жуана и Казановы в западном мышлении стали почти синонимами.

Трудно обойти вниманием популярность итальянской оперы в то время, что позволяло Казанове чувствовать себя как дома почти в каждом городе. После ошеломляющего успеха в Праге «Свадьбы Фигаро» Моцарта в начале 1787 года композитору поступило предложение написать что-нибудь еще для зрителей чешской столицы и нового театра Ностица. И, как и Казанова, курсировавший вместе с двором Габсбургов между Веной и Прагой, Моцарт познакомился с итальянскими спектаклями в обеих столицах. В том же 1787 году один из друзей венецианца, Паскуале Бондини — глава Национального театра Праги, — поручает Моцарту написать новую оперу.

Мало что известно о дальнейшем развитии истории создания «Дон Жуана», кроме того, что Моцарт и да Понте сразу же выбились из графика работы. Дата премьеры в Праге должна была совпасть с торжествами по случаю бракосочетания князя Антона Клеменса Саксонского. Пока пара новобрачных ехала на юг от Дрездена через Теплице, Моцарт и да Понте спешно представили первый вариант либретто на суд пражских цензоров. В опере не было ключевой сцены, завершающей бал Дон Жуана, на котором все действующие лица на сцене выкрикивают «Liberta!» — считается, так было сделано из цензурных соображений, ее добавили позднее, отчасти, похоже, вдохновленную и «улучшенную» старым повесой да Понте, который смог придать новое звучание повествованию о наказанном разврате. До октября, по данным последних исследований рукописи Моцарта, опера «Дон Жуан» не имела той самой формы, которую мы теперь столь хорошо знаем. Позднее в нее было добавлено еще несколько арий. За считанные дни до премьеры по-прежнему не были готовы потрясающая увертюра, с полдюжины небольших сцен (теперь воспринимающихся в качестве неотъемлемой части постановки), финальное и благополучное разрешение всего действа.

Примерно тогда же да Понте вернулся в Прагу и изменил либретто, рискуя попасть под порицание придворной цензуры из-за привнесения в драму ряда дерзких акцентов. В этот момент и появился Казанова. Его участие в «Дон Жуане» встречает мало документальных подтверждений — две страницы заметок (сейчас они находятся в пражском архиве), из которых следует, что он, похоже, вносил поправки в работу да Понте, в слова Лепорелло и Дон Жуана во втором акте оперы, перерабатывая историю пражского музыканта Мейснера. Однако некоторые факты очевидны: да Понте не был в Праге, когда в оперу в последнюю минуту вносились дополнения, но Казанова там был. Итальянец прекрасно знал труппу, немного знал Моцарта и, возможно, решил поучаствовать.

Он без приглашения пришел на сбор итальянской оперной труппы, которая работала в театре Ностица. Туда входило несколько венецианцев — многие были известны Казанове — и компания репетировала, точнее пыталась, покуда наскоро и беспорядочно написанные части оперы по кускам прибывали из дома господина Моцарта. Раздраженные участники, по словам Мейснера, в конце концов заперли Моцарта в комнате наверху театра и сказали, что не выпустят его, пока композитор не закончит «Дон Жуана». В силу своей риторики, обаяния и, возможно, богатого опыта борьбы с истериками профессионалов театра, Казанова убедил взбунтовавшихся, что Моцарт закончит оперу и нужно ему позволить выйти из его «одиночной камеры». Моцарт, должным образом признательный, в ту же ночь написал увертюру, добавив зловещие аккорды из пятнадцатой сцены третьего акта во вступление к опере. Но премьеру все равно пришлось отложить, в назначенный вечер директор театра решил, что новая опера Моцарта непригодна для показа публике и вместо нее надо дать столь любимую «Свадьбу Фигаро». Опера «Дон Жуан» была, наконец, представлена на суд зрителей 29 октября, и Казанова видел ее премьеру. Пражская и, позднее, венская аудитория восторженно приняли сочинение. Среди множества отзывов можно встретить и слова Гете: «Ее давали каждый вечер в течение четырех недель, и весь город был так увлечен, что даже жалкий лавочник занимал себе место в партере или в ложе вместе со своей большой семьей, и никто не мог пропустить зрелище горящего в аду Дон Жуана».

Забытые почти на два столетия, доказательства из пражского архива поддерживают версию Мейснера о том, что Казанова работал над «Дон Жуаном», либо с да Понте и для итальянской оперной труппы, либо же ради собственного удовольствия. Даже если правда последнее, пристальный интерес и точное знание недавно исполненного произведения говорят в пользу причастности Джакомо к его созданию. В пражском архиве хранятся два варианта десятой сцены из второго акта, в которой Дон Жуана и его слугу Лепорелло ловят на обмане три переодетые маски, здесь чувствуется рука Казановы. Диалог написан на сложенной вчетверо дорогой бумаге. Это не просто заметки-примечания: написанное читается как замысел или же часть большого проекта.

Кто автор этих элегантно оформленных страниц? Видел ли их да Понте или только члены труппы, пытавшиеся сделать связный спектакль в отсутствие оригинального либретто и с безнадежно запаздывающим композитором? Насколько «Дон Жуан» был и остается образом Казановы? В смысле собственно текста — Джакомо если и участвовал, то крайне мало. Из сохранившихся заметок Казановы следует только ситуационная связь с тем либретто, которое сейчас исполняется, и неизвестно, включил да Понте предложения Казановы в премьерный спектакль на сцене Ностица или нет. Возможно, да Понте переработал их на свой лад позднее и утерял «оригинал» Джакомо, или, может быть, Казанова сохранял свои правки к опере, потому что они никогда не были в ней учтены. Мы знаем тем не менее, что Казанова присутствовал в 1787 году на премьере в Ностице. Очень жаль, что он не написал об этом ничего, кроме заметок, касающихся либретто. Был ли он обижен на то, что его идеями так в итоге и не воспользовались? Ревновал ли он к почету, которым окружили его друга и порой соперника, благодаря истории, которую Казанова имел право рассматривать как собственную? Где-то примерно в то же время Казанова стал составлять свой «каталог песен». Казанова никогда не превзойдет явно преувеличенный список из тысячи восьмисот побед Дон Жуана, но будет без стыда и раскаяния на свой собственный лад вершить свою жизнь параллельно великому опусу да Понте и Моцарта; увиденному им в Ностице.