Худенькая, мягкая рука Фионы. Похоть подростка неожиданна, по нервам ее чуткого нового тела пробегает удивление, а вокруг, вне залитой светом площадки стадиона, смыкается и густеет ночь.

Чего в «Лугозере» маловато, так это зеркал, поэтому ему не приходилось ловить в них отражение того, как он крадется, как шныряет, рыщет. Но время от времени в голову все равно закрадывалась мысль, насколько он выглядит глупым, жалким – да просто безумцем каким-то, по пятам преследующим Фиону и Обри. А лицом к лицу ни с ним, ни с нею встретиться не выходит, хоть тресни. И все меньше и меньше уверенности в праве тут торчать, но ведь и исчезнуть тоже – как можно? Даже дома, работая за столом, занимаясь уборкой или швыряя лопатой скопившийся во дворе снег, он слышал, как тикает в голове метроном, отсчитывающий секунды до «Лугозера», до следующего посещения. Временами он сам себе виделся мальчишкой-осёликом, этаким безнадежным воздыхателем, а иногда и кем-то вроде тех жалких бедолаг, что преследуют знаменитых женщин по пятам и пристают к ним на улицах: конечно, ведь он так в себе уверен, он знает, что настанет день, когда она опомнится, все бросит и ответит на его любовь.

Сделав над собой огромное усилие, он сократил частоту посещений, стал ездить туда только по средам и субботам. Кроме того, взял за правило в дальнейшем уделять внимание более общим аспектам жизни пансионата, будто он навещает его как бы отвлеченно, приходит с инспекцией или проводит социальное исследование.

По субботам праздничная суматоха и напряженность. Родственники прибывают пачками. Главенствуют, как правило, матери, ведут себя подобно добронравным, но неотступным овчаркам, направляющим стадо, состоящее из мужчин и детей. Лишь в самых малых детях не чувствуется некоторой опаски. Эти с первого шага в вестибюль видят одно: пол состоит из зеленых и белых квадратов, поэтому на один цвет наступать можно, а другой надо перепрыгивать. Кто посмелей, подчас пытаются и прокатиться, вися на спинке кресла на колесах. Некоторые настолько в этом упорны, что не слушают родителей, сопротивляются, так что приходится их уводить и сажать в машину. И ведь как радостно тогда, с какой готовностью чадо постарше или отец вызывается конвоировать изгнанника, тем самым сводя на нет и свое участие в визите.

Непрерывность разговора поддерживают женщины. Мужчины выглядят запуганными, подростки обижены и сердиты. Тот, кого навещают, едет в инвалидном кресле или ковыляет с палкой, либо, гордый тем, сколько народу к нему съехалось, важно вышагивает во главе процессии – какой, мол, я самостоятельный, – а глаза у самого все равно пустые, либо начинает под давлением нервической обстановки лепетать что-то невнятное. Да и то сказать: теперь, в окружении разного рода пришлой публики, здешние обитатели вовсе не производят впечатление таких уж нормальных людей. Щетина с подбородков бабок сбрита, глаза с какою-либо порчей скрыты повязкой или темными очками, неуместные возгласы загодя утихомирены таблеткой, но все равно какая-то на них на всех пелена, какая-то затравленность и ригидность, как будто эти люди удовольствовались тем, чтобы стать памятью себя, сделаться собственной последней фотографией.

Теперь у Гранта больше понимания того, как, наверное, это воспринимал мистер Фаркар. Здешний обитатель (даже тот, кто не принимает участия ни в какой деятельности, лишь сидит, смотрит, как открываются и закрываются двери, или просто уставился в окно) внутри себя, в своей голове ведет напряженную жизнь (не говоря уже о жизни его тела, о зловещих переворотах в кишечнике, о внезапных прострелах и болях где можно и нельзя), причем такую жизнь, которая в большинстве случаев не очень-то поддается описанию, да и разве расскажешь о ней всем этим пришлым. В итоге все, что человеку остается, это ехать в кресле или иным образом как-то перемещать себя в пространстве, надеясь все же выискать что-нибудь такое, что можно этим пришлым показать или рассказать.

Вот, можно похвастать зимним садом, большим экраном телевизора. Отцы – да, их это впечатляет. Матери хвалят папоротник: эк ведь разросся! Вскоре все рассаживаются вокруг маленьких столиков и едят мороженое (отказываются лишь подростки, которым все до смерти омерзительно). Повисшие на трясущихся старых подбородках капли отирают женщины, мужчины стараются смотреть в другую сторону.

Должно быть, в этом ритуале что-то есть, может быть, даже эти подростки когда-нибудь будут рады, что все-таки приехали, навестили. В обычаях больших семей Грант специалистом не был.

Навещать Обри ни дети, ни внуки не приезжали, и, раз уж в карты по субботам играть нельзя (столики заняты, за ними едят мороженое), они с Фионой от субботнего столпотворения держались подальше. В зимнем саду их нет: конечно, как при таком обилии народу там предаваться интимным беседам?

Можно, разумеется, вести их в комнате Фионы. Постучаться туда Грант не смог себя заставить, хотя довольно долго простоял перед закрытой дверью, глядя на диснеевских птичек с острой, поистине злокачественной неприязнью.

Еще они могут быть в комнате Обри. Но Грант не знал, где она. Чем усерднее он исследовал учреждение, тем больше обнаруживал коридоров, холлов с креслами, пандусов и, скитаясь по ним, все еще запросто мог заблудиться. Бывало, возьмет за ориентир какую-нибудь картину или кресло, а на следующей неделе глядь – избранный им маяк уже, оказывается, перемещен в другое место. Признаваться в этом Кристи не хотелось, еще подумает, что у него самого с мозгами непорядок. Надобность непрестанных подвижек и перестановок он объяснял себе тем, что это ради проживающих – чтобы сделать их ежедневные прогулки разнообразнее.

Не говорил он Кристи и о том, что видит иногда в отдалении женщину, думает, что Фиона, а потом спохватывается: нет-нет, какое там, не может же она быть так одета. Когда это, спрашивается, Фиона ходила в ярких блузках в цветочек и небесной голубизны мятых шароварах? В какую-то из суббот он выглянул в окно и увидел Фиону – наверняка ее, тем более что с Обри, – она катила его в инвалидном кресле по одной из очищенных от снега и льда мощеных дорожек; на ней была какая-то дурацкая вязаная шапочка и куртка с рисунком из синих и лиловых завитков – такие куртки он видел в супермаркете на местных женщинах.

А! Этому вот какое может быть объяснение: тут, должно быть, не очень-то заморачиваются сортировать одежду, какая чья, – женская, и ладно, лишь бы размер подходил. В расчете на то, что бабульке в любом случае своих вещей не узнать.

Да еще и волосы ей подстригли. Куда только девался ее ангелический нимб. Как-то в среду, когда обстановка была ближе к нормальной (то есть за столами вовсю шла игра в карты, а в комнате трудотерапии женщины кроили шелковые лоскуточки, делая искусственные цветы или одевая кукол, и никто не стоял у них над душой, не докучал и не восхищался), на горизонте снова показались Обри и Фиона, так что Гранту выдалась очередная возможность насладиться краткой дружеской и сводящей с ума беседой с женой. Он спросил ее:

– Слушай, а зачем тебе волосы-то состригли?

Фиона пощупала голову ладонями, проверила.

– Как зачем? А мне они зачем? – сказала она.