Абрахам назвал цену. Булл ответил, что заплатит, как только вернется его судно.

– И Боктон вновь будет наш! – объявил он жене и детям.

Выдающееся достижение, предел мечтаний!

Сомневался ли Булл в успешности плавания? Ни секунды. Доверял ли Абрахаму, чтобы немного выждать? Безусловно. Не имелось ли повода переживать за сделку? Что ж, не без того. Была одна нестыковка, которую он не мог целиком и полностью выбросить из головы.

Он ничего не сказал матери. Но это затруднение предстояло разрешить.

Его подъем по склону Корнхилла имел цель, и вот, достигнув вершины, он глянул вниз на второй источник своего отличного утреннего настроения.

Это был небольшой парусник. Во времена, когда большинство грузов переправлялось за море иностранными купцами, Булл сделался в прошлом месяце одним из немногих лондонцев, кто обладал собственным судном. Хотя обтекаемые, многовесельные норманнские ладьи еще встречались, ныне в Лондоне чаще использовались крепкие суденышки южноевропейского типа, как у него. Широкое, с глубокой осадкой, влекомое обычно единственным парусом, оно было неуклюжим и медленным. Руль находился в кормовой части, чтобы править судном на манер, скорее, лодочника, орудующего единственным веслом. Но когг, как его называли, мог также плавать с небольшой командой в любую погоду и отличался огромной вместимостью.

В трюме же этого судна находилась треть состояния Булла в виде тюков шерсти для Фландрии. Когда оно вернется груженное шелком, специями и предметами роскоши, прибыль обогатит его достаточно, чтобы осуществить самое важное преобразование родового статуса и достатка со времен завоевания.

И резво же оно миновало Тауэр! Булл взошел на Корнхилл, чтобы охватить взором всю панораму грандиозного, сверкающего русла Темзы, устремленной к эстуарию. Когг вошел в протяженный Лондонский Пул[23]и приблизился к великому повороту реки.

Тут произошло нечто странное. Когг неожиданно дал крен. Секундой позже его нос развернулся к южному берегу, судно швырнуло в сторону, бешено завертело, но затем его будто поймала и удержала чья-то незримая рука.

Олдермен Булл, мгновенно понявший, в чем дело, издал вопль ярости, который было слышно, наверное, у церкви Всех Святых и даже ниже, на реке.

– Переметы! – взревел он. – Будь проклят король! – И помчался с холма.

Крамола, однако в Лондоне едва ли сыскался бы олдермен, с ней не согласный. Древние рыболовецкие права города давно перешли к высоким начальникам, и правом на рыбную ловлю на много миль по течению сейчас обладал не кто иной, как королевский слуга – констебль Тауэра. Поскольку Темза кишела рыбой, права эти были ценными и, следовательно, цинично использовались к выгоде констебля. В итоге широкие воды реки изобиловали сетями, запрудами, бонами и всевозможными ловушками. Не проходило и месяца, чтобы в них не угодило какое-нибудь судно. Эти заграждения именовались переметами. И хотя знатные купцы не прекращали жаловаться – даже самому королю – на ущерб, причинявшийся морским перевозкам, в ответ звучали лишь расплывчатые посулы, а чертовы переметы оставались на месте.

На исходе того же дня когг вернулся на верфь: руль сломан, на починку потерян день. Булл выяснил, что сети принадлежали рыжему рыботорговцу по имени Барникель, которого он немного знал. Тот вполне резонно заметил: «Сожалею о твоем судне, но я заплатил констеблю целое состояние за право там промышлять». Булл, как он ни был разъярен, едва ли мог возразить.

Он знал одно, причем с той самой категоричностью, какой отличались предки Булла. Его надули. Король и его констебль, пренебрегая мнением отцов города, наладили несправедливую систему, по сути рэкет. Другого Булл не знал, и ему не было дела. Стоя на причале и взирая через реку на Тауэр, он сдержанно, но грозно поклялся:

– Настанет день, когда я найду на них управу.

Уместно было бы счесть, что судьба удовлетворилась и более не омрачала лучшего дня в жизни олдермена Булла. Он всяко на это надеялся, покуда горестно брел домой уже вечером. Но это было недооценкой могущества Провидения.

Олдермен застал семейство на пороге. Домашние томились в тревожном ожидании. Вообразив, что дело в судне, он коротко сообщил, что придется чинить руль. Но мать, качнув головой, возразила:

– Боюсь, это не все. – Перехватив его нетерпеливый взгляд, она добавила: – Только держи себя в руках, Сампсон, не свирепей.

– Да что такое?

– Это… – Мать нервозно помедлила. – Это насчет твоего брата.

Он начал в семнадцать лет. Прошло десять. Сейчас же, стоя перед разъяренным аббатом, он трепетал.

– Ты нарушаешь обеты! – прогремел аббат.

Монах содрогнулся, но не поддался.

Брат Майкл – душа простая и чистая. Моложе Сампсона на три года, он представлял собой его полную противоположность. Если старший был толстяк, то Майкл – жердяй. Молитвенные размышления смягчили его широкое саксонское лицо, на темени была выбрита тонзура, и он был спокоен и мягок во всех своих действиях. Но сейчас стоял непреклонный – один против всего монастыря.

Зачем он пошел в монахи? Юношеский бунт против отца с его грубостями и вечными разговорами о деньгах? Нет, не то. Он понимал, что тот не хуже прочих. Может быть, из-за Сампсона? Ребенком он почитал старшего брата, но восстал против его мелких, тупых жестокостей. Или стремился защитить простую веру набожной матушки, ежедневно молившейся Святой Деве?

Нет. Ему подсказал внутренний голос, растущее ощущение пустоты окружающего мира, потребность стряхнуть с себя его вульгарность и обрести чистую простоту. Как паломник вожделеет дотронуться до частицы Святого Креста, так и Майкл испытал нужду в ежедневном живом присутствии Бога. И он понимал, что в миру этому не бывать.

В том не было ничего удивительного. Как бы ни пререкалась с королями Церковь, Европа переживала религиозный подъем, и эта волна докатилась до берегов Англии. Великие цистерцианские монастыри под предводительством сурового монаха, известного как Бернар Клервоский, повсюду насадили свои простецкие религиозные общины и овечьи фермы – от Средиземноморья до вересковых пустошей Северной Англии. Вдруг вспыхнуло рвение к почитанию Благословенной Девы Марии – дороги к европейским святыням заполонили паломники. Однако в последние семьдесят лет христианский мир был пуще прочего потрясен призывом освободить Святую землю от сарацинов посредством великих Крестовых походов.

Со всей очевидностью лихорадило и Лондон. Летел колокольный звон, а время исчислялось не по часам, а в соответствии с семью монастырскими службами. В городе строились все новые церкви и другие твердыни. На берегу Темзы близ Олдвича крестоносцы ордена тамплиеров возводили себе величественную штаб-квартиру, уже названную Темплом. Возле Вестминстерского аббатства выстроили лечебницу во славу святого Джеймса. Все это расцвело цветом столь пышным, что больше пятой части населения Лондона состояло в том или ином религиозном ордене.