– Это ты убил Ральфа.

– Нет. Полагаю, это дело рук Барникеля.

– Ты дьявол.

– Может быть. Но будь добра, подумай, что было бы, если бы Ральф женился и обзавелся наследниками, – твои дети получили бы вдвое меньше.

– Тебя нужно арестовать.

– Я не совершил никакого преступления. Не то что ты, моя дорогая.

Хильда поднялась. Ей стало дурно. Она должна выйти из этого проклятого особняка.

Через считаные минуты Хильда спускалась с холма к воротам Ладгейт, затем перешла Флит и миновала церковь Сент-Брайдс. Легкий ветер с реки трепал ей волосы. Она не останавливалась, пока не достигла старого мола в Олдвиче.

А там она уселась на землю и посмотрела на реку, сперва поворачивавшую от Вестминстера и дальше величаво текущую к безмятежному Тауэру. Хильда думала о своих обеспеченных детях и ходе лет, пока, к своему удивлению, не открыла, что больше не гневается.

Ибо осознала в том личный итог нормандского нашествия.

Она бы удивилась, когда бы увидела мужа вскоре после ухода.

Тот так и сидел за шахматной доской, но, завершив игру, извлек пергамент и стал тщательно его изучать. Это было послание, полученное отцом перед смертью. Перечитав его в очередной раз, Анри сохранил хладнокровие, но губы скривились в слабой полуулыбке.

В письме говорилось, что семейство Бекет из нормандского города Кана намеревалось переселиться в Лондон.

Июньским утром в протяженных покоях по соседству с большим королевским залом Вестминстерского дворца царили тишина и порядок.

У двери шушукалась стайка придворных. В центре за конторками трудились семь писцов, негромко шуршавших перьями по пергаменту. Чернила поставляли монахи Вестминстерского аббатства. Из дальнего конца, где за столом сидели влиятельнейшие в Англии люди, доносились странные щелчки. Там двигали шашки.

До чего они были суровы, какое внушали почтение! Казначей, юстициар, епископ Винчестерский, мастер Томас Браун и их секретари. Перед ними дрожали аристократы и шерифы.

В отдалении же стоял, привалившись к стене, совсем еще молодой человек с очень длинным носом. Сидевшие за столом хорошо его знали. Многообещающий клирик. Но почему в сей теплый июньский день он был бледен, словно призрак?

Его звали Пентекост Силверсливз.

Они знали. Они не сводили с него глаз. Они все знали о том, что произошло прошлой ночью.

Вестминстерский дворец. За столетие, прошедшее с завоевания, островок Торни, превратившийся в королевскую площадку на Темзе, обрел великолепие. Он был полностью обнесен стеной. Через речушку Тайберн, окружавшую его, протянули несколько мостов. Главной достопримечательностью оставалось знаменитое аббатство Эдуарда Исповедника, однако теперь оно как бы обзавелось сестренкой – скромной норманнской церковью Святой Маргариты, построенной рядом в качестве местного прихода.

Статус Вестминстера повысился после того, как несколькими годами раньше папа канонизировал его основателя – Эдуарда Исповедника. Теперь и в Англии, как во Франции и ряде других государств, имелся святой монарх. Его гробница, перемещенная в сердце аббатства, стала святыней, а за Вестминстером закрепилось звание духовного центра королевства.

Но наиболее ярким новшеством явился, пожалуй, величественный дворец, воздвигнутый на речном берегу.

Вестминстер, вновь отстроенный Вильгельмом Руфусом, считался одним из самых больших королевских дворцов в Европе. Имея восемьдесят ярдов в длину, он нуждался в двух рядах центральных колонн, что поддерживали деревянную крышу. Дворец был до того просторен, что под высокими нормандскими окнами королевские судьи могли вести по углам три процесса одновременно. Здание окружали внутренние дворы, палаты и жилые помещения. Хотя обычно по этим огромным владениям перемещался сам король, здесь постепенно собрался весь его двор. Из всех же судов не нашлось бы более известного и более страшного, чем тот, что вершился в настоящий момент.

– Сто.

Мастер Томас Браун говорил тихо. Клирик передвинул шашку. Суд неумолимо продолжился, тогда как шериф, сидевший в конце стола, нервно кивнул. После трона сей стол, именовавшийся великим Казначейством, или Палатой шахматной доски,[22]был самым важным предметом мебели в королевстве.

Он представлял собой занятное зрелище. Десяти футов в длину и пяти в ширину, стол был оснащен бортиком в четыре пальца высотой, который придавал ему вид игрального. Поверхность была забрана черным сукном с белой разметкой – получались квадраты, откуда и пошло название: Суд шахматной доски.

В зависимости от квадрата шашка могла означать тысячу фунтов или десять, а то и жалкий серебряный пенс – обычный дневной заработок чернорабочего. Клетчатая ткань, таким образом, была не чем иным, как своеобразными счетами – примитивным ручным компьютером, с помощью которого можно подсчитать и оценить доходы и расходы королевства.

Ежегодно весной и осенью – на Пасху и в Михайлов день – шерифы из всех графств Англии прибывали в Казначейство с отчетом.

Сначала в наружной палате проверяли на качество и пересчитывали серебряные пенни, которые они приносили в мешках. Двадцать дюжин хороших пенни весили фунт. Поскольку норманны называли английский пенс esterlin, что превратилось в латинском написании в sterlingus, единицей измерения стал фунт стерлингов.

Затем шерифу вручали tally – ореховую счетную палочку с насечками, на которой отмечали уплаченную сумму. Чтобы отчетом располагали обе стороны, палочку расщепляли вдоль сразу от ручки, так что получалась короткая и длинная части – foil и counterfoil соответственно. Поскольку counterfoil – корешок, предназначавшийся шерифу, – всегда оставался длиннее, включая ручку, она называлась рукояткой: stock.

Так эти термины и вошли в английский деловой язык двенадцатого века – Палата шахматной доски, стерлинг, корешок и рукоятка.

Наконец, когда канцлер Казначейства за большим столом был удовлетворен, деяния шерифа регистрировались писцами.

Это медленный, но крайне важный процесс. Писцы начинали с трафарета на вощеных дощечках, который царапали стилом. Затем трафареты оттискивали на пергаменте.

Пергамента в те времена было не просто много – он был дешев. Тончайшая, без изъянов велень из выделанных телячьих шкур – та слыла редкостью и стоила чрезвычайно дорого, но использовалась лишь для произведений искусства, например для иллюстрированных книг. Для обычных документов в количестве почти неограниченном имелись шкуры крупного скота, а также овечьи и даже беличьи. В английском Казначействе пергамент стоил дешевле чернил. «А лучший пергамент – он из овчины, – мудро изрекал мастер Томас Браун, – ибо всегда видно, если запись переправляют».