совести, химеры сочувствия и сострадания, химеры знания и просвещенности. Это отсутствие достоинств и есть тот самый секрет удачи, прочной, устойчивой, неизменной. Оно и дало им их абсолютную, уже ничем не стесненную власть.

11

Сегодня верится в это с трудом, но в первой трети минувшего века жил я в горячем приморском городе, был жарко, беззастенчиво молод, и мир, который меня поджидал за поворотом, еще казался то вешним садом, то стадионом. Сделать свой окончательный выбор между футболом и литературой казалось мне непомерно трудной, едва ли решаемой задачей.

Понять, что все предстоящие годы, с их первого до последнего дня, станут одним ежечасным выбором, не мог я долго, очень возможно, что даже и не хотел понять, все норовил от них отмахнуться.

Я сознавал, что играю в прятки, что эти дошкольные забавы смешны, трусливы и неприличны, я видел, что город становится тесен, и все-таки медлил, все не решался.

Чувствовал, что это разлука не только с городом, но и с молодостью.

12

Я сам дивился, что так упрямо, как примагниченный, возвращаюсь к этому Главному Решению – к броску в московскую неизвестность.

На самом деле дивиться нечему. Все беды и радости, все события, вместившие в себя мою жизнь, были заложены, закодированы в тот день и час, когда я разрубил все узлы и перешагнул все рубиконы.

Когда не захотел посчитаться ни со сгустившимся смутным временем, ни с безнадежными обстоятельствами. Стал воплощать свой собственный замысел.

13

Долгие годы меня утешала не раз описанная иллюзия: однажды, понимая, что больше откладывать и медлить нельзя, вновь сяду в поезд дальнего следования, вновь повторю заветный маршрут – на сей раз в обратном направлении – и окажусь в этой солнечной Мекке, в городе моей колыбели, и перед тем, как проститься с миром, вновь постою у родного дома.

Эта целебная ностальгия мне помогла скоротать не одну зимнюю бессонную ночь. Но и она однажды истаяла, сдулась, словно воздушный шарик.

Город, как я узнал, изменился неузнаваемо, бесповоротно. Город стал выставочно наряден, и в нем уже ничего не осталось от живописного муравейника, в котором горланило мое детство.

Нет подворотен с овальными чанами, до краешка набитыми мусором, нет старых дворов, неуклюже теснившихся, с раскрытыми окнами галерей. Нет и балконов, нависших над пыльными неумолкающими кварталами. Сколько ночей на таком балконе провел я под черным бархатом неба, усеянным золотыми гвоздями.

Нет больше этой разноплеменной, разноязыкой и пестрой ярмарки на берегу мазутного Каспия. Город воссоздан совсем в ином, новом, почти чужеземном облике.

Возможно, в том было его назначение – осуществиться как средоточие многоэтнического общества, но нечто особое и отдельное – полифония и многокрасочность – утрачены и вряд ли вернутся.

Старая пушкинская мечта о том идиллическом содружестве, «когда народы, распри позабыв», объединившись, станут жить спокойно, – несбыточна, как всякая греза.

Похоже, что центробежная сила всегда заманчивей и предпочтительней, нежели сила центростремительная. Возможно, в ней больше свободы выбора, а если короче – больше свободы.

14

Жизнь отдельного человека может не совпасть с жизнью общества. С писателями такое случалось. Это их плата за то, что порой они забегали вперед, ненароком опережая колымагу. Ни время, ни люди не любят выскочек.

Успешные биографии редки, и все же ни один литератор не променяет часов за столом на самое благостное безделье. Так он устроен, таков его выбор. В глазах современников это упорное и добровольное отшельничество выглядело едва ли не вызовом.

Сограждан можно было понять. Сограждане тоже были деятельны, ничуть не меньше трудолюбивы. Они исполняли свои обязанности, тянули лямку и соблюдали необходимые регламенты. Но это нисколько им не мешало ценить врожденное чувство стаи. Держаться правил хорошего тона и принятых условий игры. Сограждане платили налоги, не доставляли забот государству.

Так называемые художники и прочие творческие господа, наоборот, неизменно выламывались из общего ряда, хронически нарушали порядок, тянули на себя одеяло и огорчали администрацию.

Однако непостижимым образом внимание властей предержащих было направлено не на соратников, сподвижников, друзей-добровольцев, а на своих прямых оппонентов.

Именно с ними возились, нянчились и даже неприлично заигрывали.

Все это было и огорчительно и, более того, неразумно.

Фронда оставалась все той же, а преданные, надежные люди чувствовали себя обиженными.

Неудивительно, что в атмосфере рождалось ощущение зыбкости. Даже невольная тревожность.

15

Качательные, невнятные годы, которые нарекают безвременьем, в истории народов и обществ случаются на перекрестке эпох, но в русской жизни им выпал статус почти неизменной характеристики. Казалось, они составляют сущность ее генетического кода.

Все чаще одолевала мысль, что исполин и поныне мечется, томится в подростковом периоде, поныне хочет себя понять, и прежде всего – свое назначение, свою, ему отведенную роль.

То ли анархия, то ли монархия, то ли неуправляемый хаос, то ли, наоборот, диктат непросвещенного абсолютизма. И элегическая мечта о недоступной республике разума. Настанет благословенный день, и распрямятся сутулые души, уйдет и никогда не вернется эта холопская притерпелость.

16

Как часто я слышу печальный плач по рухнувшей советской империи.

И так хотелось всегда спросить: да жил ли кто-то их этих плакальщиков в те сладкие годы, когда на Восток шли зарешеченные составы, набитые человеческим мясом? Дробно и гулко стучали колеса и смутно мерцали, припавшие к окнам, костлявые заросшие лица, жадно и горестно провожавшие быстрые встречные поезда еще со счастливчиками, с вольняшками, с хозяевами своей судьбы. А впрочем, кто знал, когда настанет и их черед, их час роковой, осторожная доля мотать срока?

17

Каждый связавший свою судьбу с пером и бумагой, кто раньше, кто позже, будет обязан себе ответить, как сохраняется двуединство писателя и гражданина, как совместить поэта с подданным, поиски истины с патриотизмом?

Проще всего бывалым людям, трезвым, испытанным одописцам. У них всегда наготове подарочные, щедрые праздничные наборы. Эпитеты пусть не свежи, но трубны, гиперболы пышны, зато востребованы, литоты редки, зато разумны. Это толковые ребята – всегда нарасхват, всегда при деле, и сами в тепле, и нос в табаке.

Иной раз неловко хвалить государство, но можно уверенно славить страну, тут никогда не ошибешься. Благонамеренные певцы истово рвут на груди рубахи: люблю тебя, родина-уродина, какая ни есть – все равно моя!

Неторопливые аналитики возводят – кирпич за кирпичом – теоретические бастионы. Рассматривают несоответствия как проявление противоречий. Так происходит движение жизни. В конечном счете, китайцы правы: столетием меньше, столетием больше – в запасе вечность, хомаугей.

18

Скорее всего, через век-другой наши ошибки и наши успехи покажутся наивной архаикой – смена времен почти неизбежно их уравняет и