театра в «Не сдадимся» должен быть продлен и углублен в нашей театральной практике.

Но для Камерного театра значение этого спектакля не ограничивается тем, что он намечает жанр историко-революционной феерии. В нем есть та реалистическая простота, которой до сих пор не было, пожалуй, ни в одной постановке Камерного театра. За последние годы этот театр проделал значительную эволюцию в своей идейно-творческой практике. Показателем этой эволюции служит сильно изменившийся стиль актерского исполнения. От распевной декламации, от сверхпластического жеста театр все ближе подходит к реалистической трактовке образа и драматической ткани пьесы.

«Оптимистическая трагедия» была крупной победой театра на этом пути, но победой, которую театр одержал в союзе с, драматургом, на современном материале, на крупной и острой социальной тематике.

Последовавшая затем неудача с «Египетскими ночами» показала, что театр не учел, какие силы определили его успех в «Оптимистической трагедии». В «Египетских ночах» Камерный театр снова ушел к своему прошлому, воскресив прежнюю свою концепцию о примате «театральности» над темой и над идейным замыслом спектакля, снова применив свою теорию о драме как черновом сырье для режиссерского творчества. Все мы были свидетелями того, к каким печальным результатам привело такое безоглядное бегство театра в свое эстетическое прошлое. «Египетские ночи» оказались одним из самых неудачных спектаклей Камерного театра за годы революции. Лишенный отчетливого замысла, не имеющий в своей основе сколько-нибудь целостного драматического произведения, этот спектакль потерял и остроту того нового стиля, который театр стал приобретать за последнее время.

В «Не сдадимся» Камерный театр опять двигается по новому пути. При всех художественных недостатках пьеса Семенова принесла театру живой материал сегодняшних событий. В этом спектакле художественное мастерство театра осмысленно и подчинено отчетливому идейному замыслу. Оно становится жизненным и приобретает реалистическую остроту нового стиля.

17 марта 1936 года

«На дне» в МХАТ{70}

1

Спектакль «На дне» в Московском Художественном театре имеет уже тридцатипятилетнюю биографию, но до сих пор сохраняет удивительную свежесть. Это — не музейный законсервированный спектакль. Он движется и живет вместе со временем. В него входят новые исполнители. Они приносят с собой новые мысли, изменяют отдельные роли, по-иному раскрывают тему того или иного образа. И в то же время спектакль сохранил свою стройность и единство замысла.

Это замечательное искусство сохранять спектакль живым в течение целых десятилетий, наполнять его свежей кровью и всегда поддерживать в нем легкое дыхание пока остается преимущественной привилегией Художественного театра. Большей частью в наших театрах — особенно в молодых — спектакли быстро блекнут, изнашиваются и остаются существовать как искаженные копии с когда-то живого полноценного произведения.

В особенности гибельное опустошение в спектаклях производит дублерство. Обычно оно бывает вынужденным и проводится как простое техническое мероприятие. Роль копируется дублером или по собственному желанию, или по требованию режиссера, стремящегося наиболее простыми путями сохранить нетронутым общий план постановки. В результате таких механических замен спектакль теряет безвозвратно свою органическую целостность. Когда-то задуманный и выполненный живым творческим коллективом, объединенным общими мыслями, — он становится мертвой моделью, для которой остается только путь распада. Из нее выветривается мысль, и актеры превращаются в ремесленников, в исполнителей чужого замысла.

В «На дне» уже давно сменился ряд актеров на большинство ролей, но спектакль сохранил живую ткань. Каждый новый исполнитель осмыслил и освоил роль как свою собственную самостоятельную работу, как образ, заново требующий своего раскрытия, своего человеческого рождения.

Так по-новому рожден Тархановым в этом спектакле образ Луки. Игра Тарханова является как бы ответом на критический пересмотр, которому подверг сам Горький образ этого утешителя людей, тихого странника с котомкой и чайником за спиной. Лукаво добродушный, благостный старичок, созданный когда-то Москвиным в этом спектакле, — в трактовке Тарханова исчез со сцены. Лука сделан артистом в более суровой, мужественной манере.

У него тяжелые глаза. За ними прячется серьезная мысль и подлинное знание трудностей жизни. И походка у Луки — Тарханова тяжелая и грузная. Это — не легкий странник по земле, беззлобный утешитель встречных людей, умеющий красно и ласково говорить с ними. Он носит с собой какую-то тяжесть, какое-то невысказанное печальное слово. Когда он утешает людей, рассказывая им о том, чего нет в жизни, его глаза смотрят в сторону серьезным и думающим взглядом. Как будто он созерцает суровую правду жизни, которая встает — страшная и жестокая — рядом с его утешающими словами.

Эти неулыбающиеся глаза Тарханова, этот тяжелый взгляд и нескладная, немного грузная фигура заставляют по-иному звучать текст роли. Лука Тарханова не нашел примирения с жизнью. У него остались для нее горькие слова, у него осталась какая-то тяжелая сила, которая свинцом наливает его взгляд. В таком Луке сохранился протест против жестокой жизни. Он не высказывается прямо, но этот протест живет в его осторожных, сдержанных движениях и в том глухом вздохе, который прерывает иногда утешительную речь странника и вскрывает под ней другую, более глубокую мысль. В таком Луке гораздо меньше мягкости, лукавости и добродушия. В нем есть внутренняя жесткость и угловатость. И утешает он людей как-то издали, как будто присматриваясь к ним внимательными изучающими глазами. В его утешениях слышится холодное равнодушие.

Такая трактовка образа Луки меняет тему спектакля и его звучание. Она делает его более жестоким и более правдивым. Та человеческая мягкость, которую приносит с собой Лука Москвина в среду ожесточенных погибающих людей, из спектакля почти исчезла. Людское «дно» стало более мрачным.

Для тех лет, когда Художественный театр впервые ставил «На дне», тархановская трактовка образа Луки, может быть, была бы неправильной. Она сделала бы еще более пессимистическим и безнадежным этот спектакль. Для того времени Лука Москвина приносил с собой глубоко человеческую тему на «дно». Своим благодушным, благостным странником театр говорил в зрительный зал: «Не все здесь так мрачно и темно. И на дне живет человеческая улыбка, душевная теплота и вера в людей». Странник Лука приносил в спертую атмосферу подвала свежий воздух каких-то больших просторов.

Но сегодня трактовка Тарханова звучит по-своему остро и глубоко. Образ Луки становится сильнее, и драматичнее, и более резким по реалистическому рисунку. Это — новый Лука, который тащит за собой от ночлежки к ночлежке тяжелую мысль о жизни, прикрытую утешительными речами. И на него ложится тот трагический свинцовый отблеск, который освещает лица остальных обитателей дна. В этом образе Луки чувствуются большая внутренняя напряженность и жизненный драматизм.

2

С таким же драматизмом, с такой же реалистической беспощадностью играет в этом спектакле Вера Попова роль проститутки Насти. Одна из лучших