пошли в дом обратно, так госпожа Ланге у двери встала, пропуская вперед подруг. И как те вперед прошли, и она уже хотела в дверь входить, как ее схватил кто-то за руку. Схватил крепко из темноты. Так крепко, что у женщины сердце зашлось от страха. Ноги едва не подкосились и она прошептала:

— Ой, Господи!

Темно на дворе было, ночь была не лунная, не видела она того, кто ее схватил, но знала кто это. То ли по запаху, то ли сердцем чуяла.

И повел ее он за угол, за амбар. Она пошла послушно на мягких ногах, сердце чуть не выскакивало. И споткнулась, в темноте. Упала на колени.

«Ну не дура ли? — сама себе сказала. — Была бы не пьяна, так со стыда бы умерла бы». А вслух опять сказала, словно других слов не знала:

— Ой, Господи.

Истинно, дура.

Сильные руки ее подняли, а она смеяться стала, юбку отряхивать. А он ей лицо поднял, взял за щеки горячие. Она замерла и про юбку тут же позабыла.

И тут он ее поцеловал. В губы. И все равно ей было, что щетина колется, и все равно ей было, что вином пах он. Так сладко ей стало, так хорошо, что до кончиков пальцев на ногах по телу ее волна прошла. Такая волна, что ноги опять стали слабы, хоть на землю ложись. Но нет, не дали ей руки сильные лечь, они приподняли ее и к стене амбара поставили. Руки эти стали ей грудь мять, сжимать, но совсем не больно. А потом и живот трогать, низ живота, юбку ей тянуть кверху и комкать. А губы горячие целовали ее в губы, в шею, в щеки, в глаза. А руки его в ее юбках путались. И чтобы помочь ему она сама свои юбки подобрала. Так высоко подобрала как нужно ему. Совсем высоко.

А потом, когда все кончилось, тихо смеялась в темноте. Отряхиваясь и поправляя одежду.

— Чего вы? — спросил Волков.

— Как на свет идти, не знаю, — говорила Бригитт, все посмеиваясь, — вся как холопка грязна и сверху и изнутри. Платье все грязно.

— Я вам новое куплю, самое лучшее, что найдете в Мален.

— Я не про то, господин, я про то, что люди увидят, — пояснила госпожа Ланге, отряхивая юбку.

— И черт с ним, жена спит, а остальные пьяны, не до того им.

— Пойду, а то подумаю еще чего.

— Ступайте, — сказал он.

Она сама поцеловала его в губы и пошла в дом, а он еще постоял, подождал немного.

Утром следующего дня он чувствовал себя на удивление хорошо.

Ничуть от вчерашнего не страдая. А вот госпожа Ланге хорошо себя не чувствовала. И госпожа Эшбахт с удовольствием ей за это высказывала:

— Поменьше бы сидели с господами офицерами. Может, и не тошнило бы вас поутру, и голова бы не болела.

— Вы правы, госпожа, — отвечала Бригитт. — Больше не буду.

— Да кто ж тогда вам золото будет дарить, если вы пить вино с ними не станете? — едко замечала Элеонора Августа, косясь на браслет, что поблескивал на руке госпожи Ланге.

— Извиняйте, — сказала Бригитт. Вылезла из-за стола, и вышла из дома, даже не поглядев в сторону Волкова.

«Неужто рыжую раскаяние мучает?» — думал кавалер.

Он надеялся, что не в этом дело, а винной болезни, что со всеми случается после больших возлияний.

* * *

После завтрака пришел Ёган. Он похудел заметно, стал серьезен.

Резок. Одежда пообтрепалась, лицо черно от солнца. Все лето на коне, да в поле был. Видно не просто давалась ему новая должность. Раньше был добряк, ругался только с Сычем, а сейчас и мужиков, и нанятых солдат готов был палками лупить, если ленились и отлынивали. Они сели за стол, Ёган выкладывал на стол обрывки бумаги и рассказал, сколько всего собрали ржи, ячменя, овса и даже гороха. Гороха тоже немного было, хоть он и не уродился как надо. Брат Ипполит научил Ёгана писать, как только они сюда приехали. Теперь он все записывал корявым почерком, чтобы не забыть и показать господину. Стали решать, что делать с урожаем. Ёган твердил и твердил, что сейчас продавать ничего не нужно.

— Господин, ржи у нас один амбар до потолка. С мужиками рассчитался, солдатам, что помогали, тоже все отдал. И три тысячи пудов осталось, собрали, наши значит. Купчишки дают по два крейцера и два пфеннига за пуд. Воры, собаки! Нипочем по такой цене отдавать нельзя. Попомните мои слова: «К рождеству три будут давать».

— Продавай, Ёган, — сказал Волков, чуть подумав.

— Не слышите вы меня что ли? — управляющий от досады аж ладонью по столу хлопнул. Племянниц на другом конце стола напугал, дурень. — Говорю же, к рождеству три крейцера давать будут. А у нас еще полный амбар у реки ячменя и овса. И вам сюда полный амбар овса насыпал. То, что в амбары не влезло, то продать можно, если вам так деньги нужны, остальное все пусть лежит до зимы. Амбары у нас новые все, хорошие, не протекают, авось зерно не заплесневеет, и мыши его сильно не поедят, зачем его сейчас-то по дешевке продавать?

Кавалер слушал его, слушал, и потом спросил негромко:

— А ты слышал, что я ярмарку пограбил за рекой?

— Да кто ж этого не слышал, все это слышали, мужики ваши, так в ужасе до сих пор от лихости вашей, они горцев до смерти боятся. Удивляются, как вы осмелились, — говорил Ёган.

— Правильно, что боятся, — все так же тихо говорил Волков. — Горцы люди свирепые и обидчивые. Они придут сюда скоро. Что делать будем, когда придут?

Ёган смотрел на него, удивленно, хлопал глазами. Видно такая мысль ему в голову не приходила.

— Ну, — начал он медленно, — так вы их может, погоните.

— Погоню, если двести их будет, а если их будет пятьсот?

Управляющий молчал. Думал.

— Продавай все, — сказал Волков, подождав немного. — Деньги в кошель положил, да поехал, а зерно с собой не увезешь.

— Так значит и амбары наши новые пожгут.

— Обязательно пожгут, — заверил его кавалер, — если туда доберутся. И амбары, и дом этот, и все дома вокруг. И ты готов будь, что когда случится это, все быстро собрать, и у меня, и у мужиков, все собрать и бежать на север к Малену.

— И имущество значит, и скот, все значит, собирать придется.

— И имущество и скот. Все. А зерно все, что не нужно нам на зиму, все продай и мужикам с солдатами накажи, чтобы так