Он перевел дух и продолжил:

— Да, я. Пощечина общественному вкусу, зато не позволил обществу исковеркать собственную жизнь и — скажите только «Да!» — обеспечу и вам счастливую судьбу! Выходите за меня замуж, Берта. Погодите, не отвечайте. Знайте: я никак не стесню вас — ни в делах, ни в чем угодно другом, пока я в море, а вы на берегу. Я предлагаю вам свободу и возможность остаться собой. Ради вас же самой не отвергайте этого предложения!

— Мистер Портер…

— Ради вас — а не Конфедерации! — я готов даже совершать безумные глупости. Я переоборудую корабль в крейсер.

— Поздно.

— Что?

— Вам, Норман, это следовало сделать в начале войны. Или в середине. Или год назад. Но теперь… Знаете, — в ее хитром прищуре скользнуло непривычное, чисто девичье лукавство, — я понимаю деревенский обычай мелких джорджианских плантаций. Там девица на выданье не говорит «да» раньше, чем скажет «нет» трижды, иной раз все тому же джентльмену. Но вам это не грозит. Нет, мистер Портер, я не буду вашей женой. Вы подходите только по одному пункту, который сами и назвали.

Норман кивает. Он не выглядит слишком разочарованным.

— Ждал этого, но попробовать стоило… А два остальных, если не секрет?

— Сущие пустяки. Мой жених должен быть безусловно храбрее меня — это пункт второй. И я должна его любить — это пункт третий.

Спустя неделю газеты заполонили красочные описания ямайского пожара. Материалы перепечатали из британских газет, только проклятия заменили славословиями. Горящий контрабандный хлопок — удар подводных лодок почему-то пришелся по большому транспорту, который, пылая, разнес огонь по всему порту, всему городу, по всей равнине — до самых отрогов Голубых гор. Были еще какие-то взрывы. Броненосцы остались невредимы, но, выходя в море из ставшей негостеприимной бухты, столкнулись. Теперь один ожидает подъема, другой с трудом добрался до Санто-Доминго и интернирован испанскими властями.

Из четырех подводных лодок уничтожено две. Англичане также сообщали, что один из корветов охранения был торпедирован шестовой миной мористее порта, но успел расстрелять похожее на блокадопрорыватель судно, занимавшееся спуском подводных лодок. По крайней мере, у него были разбиты гребные колеса, отмечались пожары. Дальнейшие поиски в этом районе результатов не дали. Правда, кое-кого англичане подняли из воды.

Газеты требовали показательного расстрела военных преступников — поджог города вполне сойдет за бомбардировку, а бомбардировать порт без установления блокады и официального предупреждения — против правил, установленных сильнейшим флотом мира!

Но — залп не прозвучал. Зато перед ост-индскими базами Ройял Нэви начали устраивать заграждения из сетей, пока — простых, рыбацких. И вот — до затаившего дыхание Чарлстона доходит короткий список. В море подобрано пять человек, захвачен один из пилотов подводных лодок. Один — русский… Офицеров нет.

Грейс даже не плачет. Просто тычется в плечо и воет. Тихо, страшно. Словно и не человек вовсе. Пришлось отстранить. Отвесить оплеуху. Потом для равновесия — вторую. Третью — оттого, что первые две хорошо пошли…

— Дура! У них были шлюпки! Они уже раз выплыли на кубинский берег — может быть, на этот раз добрались до Санто-Доминго. Ты их знаешь! Да они по-индейски,[12]из чистой вредности… Чтоб мы тут даром ревели!

— Но ты…

— Я тоже дура! Не могла разобраться, кого люблю…

А потом были дни, уже не пустые. Была Грейс. Была миссис Ханли — вот уже год как неугомонный изобретатель отдал руку и тот кусочек сердца, что не занят подводными лодками. Были жены и женщины матросов. И она повторяла, уже спокойно:

— Они вернутся. Я это знаю. И не поверю в другое, пока не увижу могил.

Говорила — и верила себе. После того как вышел второй срок — запас хода, самого экономического. После того как вышел запас пищи и воды. После того как жены и невесты героев Кингстонского похода надели траур. Она радовалась каждой непонятной вражеской потере. Пропал монитор — значит, потоплен, а не залит через технический люк в дурную погоду. Исчез британский фрегат — это Алексеев, а не проделки Великого Кракена и не дурная погода.

Непонятный взрыв сотряс набитый десятью тысячами тонн северного зерна «Грейт Истерн» — никак не самовозгорание, а шестовая мина с подводной лодки…

Каждый день, с самого утра, Берта Вебер-ла-Уэрта шла в гавань. Короткий вздох: «не сегодня». Потом — ноги несут в контору, где «мисс Ла» работает и учится.

С ней пыталась говорить мать. С ней пыталась говорить Люси Пикенс!

— Берта, не стоит так ждать человека, которому ты сказала «нет».

— Откуда вы знаете? Слухи врут. Я сказала «да»… и второго жениха терять не намерена!

Потом в Гааге был подписан договор, вернулся из Виргинии старший брат… Берта передала снова обратившийся в семейное дело завод в крепкие и надежные руки. В доме хозяйничала старшая невестка… Девушку в сером это не интересовало. Так же, как и мир, вспыхнувший яркими цветами новых нарядов. Она имела право носить звезды — и наряд тоже менять не стала. Только теперь, явившись к причалам с утра, торчала в порту до вечера. За спиной ворчала Эванджелина. Обед — достойный леди и миллионерши, родня акциями не обидела — приносили горячим, на водяной бане. «Военное лицо Юга» упрямо глядело на восток, в сторону моря… Любопытные иностранцы стали стекаться, глазеть на городскую диковинку. Временами к небу взлетали облачка сгорающего магния — но на вспышки фотокамер девушка в сером обращала не больше внимания, чем некогда — на разрывы северных бомб. Фотографии запечатлели прекрасный печальный образ, так и не испорченный старостью — Берта не дожила двух лет до тридцатилетия.

А потом на острове Моррис — дорогую городскую землю практичные американцы пожалели — встал небольшой памятник, у которого охотно фотографировались туристы и к которому непременно приносили свежие цветы моряки с русских крейсеров-стационеров…

Здесь обязан быть разрыв страницы, причем такой, чтобы нельзя было прочитать дальнейшее, не перелистнув страницы.

Так — не было.

Потому что так быть — не могло.

Потому что бог все-таки помогает правым!

Итак, Берта день-деньской, явившись к причалам с утра, торчит в порту до вечера. «Военное лицо Юга»… Любопытные иностранцы стекаются поглазеть на городскую диковинку.

Две недели. Какой-то щелкопер отправил душещипательный репортаж в сентиментальный Северогерманский союз… там всласть порыдают, уплатив за газету добрые пфенниги. Почему нет?

На пятнадцатый день после того, как Чарлстон узнал об окончании войны — для Юга, несомненно, победоносной, раз он сохранил свободу, — она задержалась в порту чуть позже обычного — до самого заката. Как раз достаточно, чтобы увидеть, как, растопырив крыльями бабочки косые паруса, что заменили в долгом рейде разбитую машину, в гавань Чарлстона бесшумно влетает «Гаврило Олексич» с тремя «Ныряльщиками», висящими вдоль бортов на шлюпбалках. На всех шестнадцати узлах! Звонко ахает единственная восьмифунтовка — для салютов ее и ставили! — и сонная, мирная батарея Грегга отвечает воскресшим героям!