В данный момент в роте имелось в наличии всего два лейтенанта: Хопкинс и всеобщий любимец Кретчинг. Последнего считали славным парнем и отличным командиром, пока год спустя он не исчез, прихватив тысячу сто долларов из общего котла. Как многих обожаемых народом предводителей, отыскать его оказалось делом весьма хлопотным.

И наконец, был еще капитан Даннинг, местный божок в недолговечном, но вполне самостоятельном и независимом микромире. Он числился офицером запаса и слыл человеком нервным, энергичным и восторженным. Это последнее качество часто обретало материальное воплощение в виде небольшого количества пены в уголках рта. Подобно многим руководителям, капитан видел своих подопечных только с лицевой стороны, и, на его оптимистичный взгляд, вверенная рота являлась отличной боевой единицей, именно такой, какая и требуется на этой замечательной войне. Несмотря на все заботы и погруженность в работу, он переживал лучший период в своей жизни.

Батисте, коротышка-сицилиец из поезда, столкнулся с Даннингом на второй неделе муштры. Капитан неоднократно приказывал новобранцам являться на утреннее построение чисто выбритыми. И вот однажды выявилось вопиющее нарушение установленного для всех правила — несомненно, здесь не обошлось без происков тевтонов: за прошедшую ночь четверо новоиспеченных военнослужащих успели обрасти щетиной. То обстоятельство, что трое из них были знакомы лишь с азами английского языка, лишний раз подтверждало необходимость преподать наглядный урок. Итак, капитан Даннинг, не колеблясь, отправил парикмахера-добровольца обратно в роту за бритвой, после чего во имя сохранения демократии со щек троих итальянцев и одного поляка соскоблили всухую всю замеченную растительность.

За пределами мирка, в котором жила рота, время от времени появлялся полковник, тучный мужчина с неровными зубами. Верхом на красивой лошади вороной масти он разъезжал кругами по батальонному плацу. Полковник был выпускником Уэст-Пойнта и изо всех сил старался выглядеть истинным джентльменом. Безвкусно одетая супруга как нельзя лучше соответствовала неказистому уму мужа, который большую часть времени проводил в городе, пользуясь всеми благами, что обеспечивал выросший в последнее время престиж армии. Наконец, существовал еще и генерал. Этот колесил по лагерным дорогам с личным штандартом, возвещающим о появлении важного начальства. Фигура столь суровая и недоступная в своем великолепии, что понять ее значение не представлялось возможным.

Декабрь. Холодный пронизывающий ветер по ночам и сырое промозглое утро на плацу. Жара давно спала, и Энтони обнаружил у себя возрастающую способность получать радость от жизни. Непривычно обновленный телом, он ни о чем не тревожился и в данный период существовал с чувством некой животной удовлетворенности. Не то чтобы Глория или та часть жизни, что она занимала, реже приходили на ум, просто с каждым днем ее образ становился менее реальным, утрачивая живые краски. В течение недели велась страстная переписка на грани истерики, потом, по молчаливой договоренности, стали писать дважды, а вскоре всего раз в неделю. Глория сетовала на скуку и, если бригада Энтони надолго задержится в лагере, собиралась приехать к мужу. Мистер Хейт намеревался представить более убедительное письменное изложение дела с привлечением фактов и документов, чем он первоначально предполагал. Однако адвокат считал, что рассматриваемое в апелляционном порядке дело решится не раньше конца весны. В Нью-Йорк приехала Мюриэл и теперь работает в Красном Кресте. Они часто проводят время вместе. Как отнесется Энтони к ее желанию тоже поработать в Красном Кресте? Вот только говорят, что, возможно, придется обтирать спиртом негров. После этого сообщения патриотический порыв Глории несколько угас. В городе полно военных, и она уже встретила многих парней, с которыми не виделась сто лет…

Энтони не хотел, чтобы жена приезжала на Юг, убеждая себя, что на то есть множество причин. Им нужно отдохнуть друг от друга. В городе Глория умрет со скуки, ведь видеться супруги смогут лишь по нескольку часов в сутки. Но в глубине души он боялся, что главной причиной является влечение к Дороти. Фактически Энтони жил в постоянном страхе, что Глория, случайно или руководствуясь определенной целью, узнает о его связи. К концу второй недели запутанная ситуация стала причинять страдания по поводу супружеской неверности. Тем не менее в конце каждого дня Энтони, не в силах сопротивляться соблазну, словно его влекла непреодолимая сила, выходил из палатки и шел к телефонной будке в доме, где обосновались молодые христиане.

— Дот!

— Да?

— Сегодня вечером, пожалуй, смогу приехать.

— Как я рада!

— Хочешь несколько часов выслушивать при свете звезд потоки моего изумительного красноречия?

— Ой, какой ты смешной…

В памяти вдруг всплыл эпизод пятилетней давности и образ Джеральдин. А потом…

— Приеду около восьми.

В семь он уже садился в маршрутное такси, едущее в город, где сотни девушек-южанок ждали своих возлюбленных на залитых лунным светом верандах. Энтони уже предвкушал теплые долгие поцелуи и удивленно-безмятежный взгляд, который ему дарили. В глазах Дот читалось чувство, близкое к обожанию, которого Энтони прежде ни в ком не вызывал. С Глорией они были равны, отдаваясь друг другу без благодарности или каких-либо обязательств. А для этой девушки любая ласка становилась неоценимым благодеянием. Тихонько всхлипывая, Дот призналась, что Энтони у нее не первый и прежде в ее жизни присутствовал другой мужчина. Энтони решил, что это увлечение было коротким и давно забылось.

Действительно, во всем, что касалось ее самой, Дороти не лгала. Она забыла продавца, морского офицера и сына торговца одеждой. Из памяти стерлась яркость пережитых чувств, в чем, собственно, и заключается смысл истинного забвения. Девушка знала, что когда-то в подернутом туманной дымкой прошлом она кому-то принадлежала… но все это происходило будто бы во сне.

Почти каждый вечер Энтони отправлялся в город. Проводить время на веранде стало слишком холодно, и мать Дороти уступила крошечную гостиную, украшенную десятками литографий в дешевеньких рамках и метрами декоративной бахромы. Воздух в комнате был тяжелым от двадцатилетнего соседства с кухней. Они разводили огонь в камине, а потом Дот с неутомимой радостью предавалась любви. Каждый вечер в десять часов она провожала Энтони до двери — черные волосы растрепаны, бледное лицо без косметики выглядит еще белее при свете луны. Обычно улица серебрилась ясным сиянием, время от времени начинался тихий теплый дождик, который, казалось, из-за лени так и не доберется до земли.

— Скажи, что любишь меня, — шептала девушка.

— Ну конечно, милая моя малышка.

— Разве я ребенок? — В голосе Дот слышалась задумчивость.

— Совсем дитя.

Она кое-что слышала о Глории, и мысли о другой женщине причиняли боль, вот Дороти и представляла соперницу высокомерной холодной гордячкой. Она решила, что Глория старше мужа и любви между супругами никогда не было. Иногда Дот давала волю фантазии и мечтала, что после войны Энтони получит развод и они поженятся. Однако никогда в разговоре не касалась этой темы, сама не понимая причины. Как и сослуживцы, Дот пребывала в уверенности, что Энтони работал банковским клерком, достойным уважения и бедным.