— Милый, будь у меня деньги, я бы отдала тебе все до цента… Хорошо бы иметь тысяч пятьдесят.

— Да, сумма приличная, — соглашался Энтони.

В своем послании в тот день Глория писала: «Полагаю, если нас устроит миллион, лучше сообщить об этом мистеру Хейту и пусть улаживает дело исходя из этой суммы. Только страшно жаль упустить…»

— …и мы могли бы купить автомобиль! — задыхаясь от восторга, восклицала Дот.

Капитан Даннинг с гордостью считал себя знатоком людских душ. Через полчаса после встречи он обычно причислял любого человека к одной из не поддающихся пониманию категорий: замечательный человек, хороший малый, смышленый парень, теоретик, поэт и «никчемный». Однажды в начале февраля Энтони получил приказ явиться в палатку, где находилась ротная канцелярия, дабы предстать перед очами капитана.

— Пэтч, — начал он нравоучительным тоном, — я наблюдаю за вами уже несколько недель.

Энтони вытянулся в струнку, не смея шелохнуться.

— И я считаю, у вас имеются задатки хорошего солдата.

Он выдержал паузу, чтобы остыл вызванный его словами румянец, и продолжил речь, насупив брови:

— Это не детские игрушки.

— Никак нет, сэр, — меланхолично согласился Энтони.

— Это мужская игра, и нам нужны лидеры. — Тут наступила стремительная, как кавалерийский наскок, кульминация: — Пэтч, я намерен произвести вас в капралы.

Ошарашивающая новость заставила Энтони слегка отшатнуться назад. Значит, ему суждено стать одним из двухсот пятидесяти тысяч, кому оказано столь безграничное доверие. Теперь можно выкрикивать знакомую фразу «За мной!» семи другим перепуганным сослуживцам.

— Кажется, вы получили образование, — заметил капитан Даннинг.

— Так точно, сэр!

— Вот это хорошо, очень хорошо. Образование — великая вещь, только не следует забивать им голову. Продолжайте в том же духе, и из вас получится отличный солдат.

С еще звучавшими в ушах напутственными словами капитана капрал Пэтч повернулся через правое плечо кругом и покинул палатку.

Разговор позабавил Энтони и в то же время натолкнул на мысль, что в звании сержанта жизнь для него станет куда приятнее, а если попадется менее привередливый врач, то можно подумать и о чине офицерском. Сама служба, не имеющая ничего общего с хваленой армейской доблестью, его интересовала мало. Готовясь к проверке, мундир приводят в порядок не для того, чтобы выглядеть хорошо, а чтобы не ударить в грязь лицом.

Однако уже к исходу короткой бесснежной зимы, что запомнилась сырыми промозглыми ночами и прохладными дождливыми днями, Энтони сам удивился, как быстро втянулся в армейский уклад. Он — солдат, а все остальные — гражданские, и мир в первую очередь делится на эти две категории.

Энтони пришел к заключению, что представители четко выраженных каст, например, военные, делят всех людей на два вида: своих и чужих. Так, для священника существует духовенство и миряне. В глазах католика мир состоит из католиков и представителей остальных вероисповеданий. Для негра — из чернокожих и белых, а для заключенного — из оказавшихся в тюрьме и гуляющих на воле. С точки зрения больного человека, все люди либо страдают какой-нибудь хворью, либо здоровы. И вот, ни разу в жизни не задумываясь об этом факте, Энтони успел побывать гражданским лицом, мирянином, не-католиком, не-иудеем, представителем белой расы, свободным и здоровым…

Американские войска хлынули потоком во французские и британские окопы, и Энтони стал находить в списках убитых, раненых и пропавших без вести, публикуемых в газете «Армия и флот», имена бывших выпускников Гарварда. Однако, несмотря на проливаемую кровь и пот, ситуация оставалась неизменной, и в обозримом будущем войне не было видно конца и края. В старинных хрониках правый фланг армии неизменно побеждал левый фланг противника, а левый фланг, в свою очередь, терпел поражение от правого фланга вражеской армии. После этого наемники обращались в бегство. Как же все бесхитростно и просто складывалось в те далекие времена, будто по заранее намеченному плану.

Глория писала, что много читает, и высказывала сожаления, что они так запутали свою жизнь. Заняться было нечем, и она проводила время, фантазируя, как их отношения могли сложиться по-другому. Окружающий мир представлялся зыбким и непрочным — а ведь всего несколько лет назад в ее маленьких ручках находились все нити…

В июне ее письма стали торопливыми и приходили реже. Глория вдруг перестала упоминать о намерении приехать на юг.

С наступлением марта в окрестностях зацвели жасмин и нарциссы, а в теплой траве появились полянки, усеянные фиалками. Впоследствии Энтони вспоминал один день, полный волшебной юной прелести. Он стоял в стрелковой ячейке, отмечая мишени, и вдруг взялся декламировать «Аталанту в Каледоне» находившемуся поблизости недоумевающему поляку. Его голос смешивался со свистом пролетающих над головой пуль и их ударами о мишень.

Когда гончие псы весны…

Спэнг!

Припустились по следу зимы…

Фр-р-р!

Матерь всех месяцев…

Хей!

Приготовиться! Мишень три!

Городские улицы вновь погрузились в ленивую дремоту, и Энтони вместе с Дот бродили по собственным следам, оставшимся с прошлой осени. Он стал вдруг испытывать усыпляющую привязанность к Югу, тому, что скорее напоминал Алжир, чем Италию. Югу, который с угасающим желанием направляет вас назад, над головами бесчисленных минувших поколений, к некому теплому первозданному пространству, где нет ни страданий, ни забот, ни чаяний. Здесь в каждом голосе слышится понимание и сердечность. Будто уговаривают: «Жизнь играет со всеми нами одну и ту же прелестную мучительную шутку». Пленительные в своей печали каденции, достигнув наивысшей точки, обрываются на недопетой ноте.

Энтони нравилась парикмахерская, которую он регулярно посещал.

— Привет, капрал! — встречал его бледный чахлый юноша и начинал брить. А потом бесконечно долго водил прохладной вибрирующей машинкой по голове, жаждущей продолжения ритуала. Энтони нравилось и в «Джонсонс гарденс». Они с Дот ходили туда танцевать, и негр с трагическим лицом выводил на саксофоне мелодии, до боли бередящие душу. И вдруг безвкусно разукрашенный зал превращался в зачарованные джунгли, наполненные варварскими ритмами и смехом с привкусом дыма, а пределом всех мечтаний и чаяний становилось желание забыть о бессодержательном течении времени, вслушиваясь в тихое дыхание и шепот Дороти.

В характере Дороти просматривался налет грусти, осознанное стремление отстраниться от всего, кроме приятных мелочей, что дарит жизнь. Ее фиалковые глаза могли часами сохранять бездумное отрешенное выражение, и тогда Дот напоминала пригревшуюся на солнце кошку. Энтони терялся в догадках, что думает об их отношениях усталая, апатичная мать Дороти и представляет ли она даже в моменты самого циничного настроения их истинный характер.