– Здорово, правда? – спрашивает Питер.

– О да.

– Попробуйте и скажите, как вам.

– Что?

– Мне интересно, как вы опишете его вкус, – поясняет Питер. – У писателей же язык подвешен.

Он что, издевается? – недоумеваешь ты и пробуешь скотч. Ну что тут скажешь? Виски как виски. Типичный скотч. Ты роешься в памяти, пытаясь подобрать слова, которыми обычно описывают вкус скотча. Вспоминаешь определение “торфянистый”, но, если честно, не знаешь, что оно значит. Единственное, что приходит на ум, – прилагательное “крепкий”: точное, не придерешься.

– Крепкий, – говоришь ты, и Питер смеется.

– Крепкий? – повторяет он и покатывается со смеху. Смотрит на Бетани, бросает: – Он говорит, крепкий. Ха! Ну еще бы. Крепкий.

Так проходит остаток утра. Бетани пичкает тебя ничего не значащими фактами, а Питер то и дело находит повод многословно похвастаться очередной изысканной вещицей: например, редчайшим в мире кофе, который они покупают, – какие-то млекопитающие семейства кошачьих, которые водятся на Суматре, поедают плоды кофейного дерева (причем выбирают самые лучшие), потом испражняются ими, причем в процессе пищеварения зерна кофе обретают насыщенный вкус, который раскрывается при обжарке, утверждает Питер. Или вот взять хотя бы его носки: их шьет вручную та же итальянская мастерица, что и для Папы Римского. Постельное белье в гостевой спальне соткано из нитей какой-то четырехзначной плотности: по сравнению с ним египетский хлопок – наждачная бумага.

– Большинство не обращает внимания на нюансы, – разглагольствует Питер, обнимая Бетани. Ноги он задрал на журнальный столик. Вы сидите на кожаных секционных диванах в центре залитой солнцем квартиры. – Я так жить не могу. Понимаете? Ведь в чем разница между Бетани и какой-нибудь средненькой скрипачкой? В нюансах. Вот поэтому мы с ней так хорошо друг друга понимаем.

Он легонько пожимает ее талию.

– Правда! – улыбается Бетани.

– Большинство людей мечутся, так торопятся жить, что не успевают ни насладиться жизнью, ни почувствовать благодарность за то, что живут. Знаете, что я думаю? Надо наслаждаться каждым временем года. Вдыхать воздух. Пить виски или вино. Есть фрукты. А знаете, кто это сказал? Генри Торо. Я читал “Уолдена” в колледже. И понял, что главное – чувствовать, что живешь. Любоваться окружающим миром. Ладно, – он бросает взгляд на часы, – мне пора. У меня через пару часов встреча в Вашингтоне, а потом в Лондоне. Веселой вам демонстрации, хиппи. Смотрите, пока меня нет, не свергните правительство.

Они с Бетани обмениваются страстными поцелуями, потом Питер Атчисон надевает пиджак и быстро уходит. Бетани смотрит на тебя. Вы наконец-то одни. Не успеваешь ты спросить, почему он назвал тебя “другом по переписке”, как она произносит с оживлением, убивающим всякую надежду на откровенный разговор:

– Ну что, нам тоже пора! Сейчас вызову водителя.

Ты думаешь, что, быть может, в машине, по дороге на демонстрацию вам удастся с глазу на глаз поговорить по душам, но едва вы забираетесь на заднее сиденье “кадиллака эскалейд” и трогаетесь с места, как Бетани принимается болтать о том о сем с водителем, пожилым морщинистым греком по имени Тони, и ты узнаешь, что три его дочки и восемь внучек поживают хорошо, просто замечательно, причем Бетани настаивает, чтобы он рассказал о каждой: где они сейчас, что поделывают, все ли у них благополучно и так далее. Так продолжается примерно до Тридцать четвертой улицы, разговор с Тони течет своим чередом, пока у него не заканчиваются потомки, на мгновение повисает тишина, но Бетани тут же включает в салоне телевизор, ловит новостной канал, где уже давно идет передача о съезде Республиканской партии и связанных с ним протестах, спрашивает: “Ты слышал, что о нас говорят? В голове не укладывается!” – и остаток пути либо ругает ведущих, либо пишет эсэмэски.

Новости действительно обескураживают. Репортеры называют “маргиналами” тебя и таких же, как ты, участников протеста. Говорят, что вообще непонятно, откуда вы взялись. Провокаторы. Мятежники. Укурки. Показывают кадры протестов в Чикаго в 1968 году: какой-то парень швыряет кирпич в окно гостиницы. Потом рассуждают о том, как эти акции протеста повлияют на неопределившихся избирателей из глубинки. Они, журналисты, считают, что у рядового избирателя такие протесты не вызовут ничего, кроме отвращения. “У обычного избирателя из Огайо они не встретят поддержки, – заявляет один из собравшихся в студии – не ведущий и не репортер, а просто гость, которого позвали выразить мнение. – В особенности если начнутся беспорядки, – продолжает он. – Если здесь повторится то же, что было в Чикаго в шестьдесят восьмом, бьюсь об заклад, республиканцам это будет только на руку”.

Все это время Бетани щелкает кнопками мобильника, ее музыкальные пальцы порхают над крохотной клавиатурой: раздается негромкий стрекот, словно слушаешь в противошумных наушниках, как бьют чечетку. Она так увлеклась перепиской, что не замечает, как ты глазеешь на нее – точнее, не обращает на это внимания, – а ты смотришь на ее профиль, потом на шишку на шее, куда упирается скрипка, когда Бетани играет, там грубая мозоль, похожая очертаниями на цветную капусту, единственная неровность на гладкой коже Бетани, блеклые темно-коричневые пятнышки на бледном рубце, уродливый нарост, отметина скрипача, который всю жизнь не расстается с инструментом, и ты вспоминаешь, что сказала тебе мать незадолго до ухода. Она сказала: “То, что больше всего любишь, рано или поздно причинит тебе самую сильную боль”. Наконец вы приезжаете на место – к лугу в Центральном парке, с которого начнется сегодняшний марш протеста, – Бетани засовывает телефон в сумочку, вылезает из машины, и ты догадываешься, что побеседовать по душам, о чем ты так мечтал, уже не получится, у тебя падает сердце, тебе уже не хочется ничего, только уехать из Нью-Йорка и лет десять не показываться никому на глаза: тут-то ты понимаешь, до чего мама была права. То, что мы больше всего любим, уродует нас сильнее всего. Как и наша тяга к таким вещам.

Чтобы последовать за Бетани в парк, переверни страницу…

Гробы готовы и ждут вас.

На огромном, точно поле стадиона, лугу Шип-Мидоу, поросшем пучками травы, сложены штабелями тысяча, если не больше, гробов.

– Что это? – спрашиваешь ты.

Сотни завернутых в американские флаги гробов выглядят устрашающе. Между гробами ходят люди, многие фотографируют, кто-то разговаривает по мобильному или, собравшись в круг, ногами перебрасывает друг другу набитый песком мешочек.

– Это наш марш, – поясняет Бетани, как будто ничего странного здесь нет.

– Признаться, я представлял себе все несколько иначе, – сообщаешь ты.

Она пожимает плечами и проходит мимо тебя в парк, в гущу толпы, к гробам.

Вокруг гробов кипит обычная жизнь, и от этого зрелище кажется еще более странным. Мужчина, выгуливающий собак, выглядит здесь неуместно, если не неприлично: собаки тянут его к гробам, хотят их обнюхать, и окружающие с тревогой наблюдают за этой сценой – вдруг собаки пописают на гробы? Но ничего такого не происходит. Обнюхав гробы, собаки теряют к ним интерес и отправляются делать свои дела в другое место. Женщина с портативным мегафоном, одна из организаторов, напоминает собравшимся, что это не просто гробы, а тела усопших. И относиться к ним следует соответственно. Это тела солдат, погибших в Ираке, поэтому, пожалуйста, проявите к ним уважение. “Да уж можно было догадаться”, – с неодобрением перешептываются участники марша, разглядывая вновь прибывших, которые вырядились, как на карнавал: вот труппа в костюмах колониального периода, отцы-основатели с гипсовыми головами, которые в дюжину раз больше обычной человеческой головы; вот стайка женщин в ярко-красном, белом и голубом, в руках у них гигантские страпоны в виде межконтинентальных баллистических ракет; куча народу в масках Джорджа Буша с усами, как у Гитлера. Все гробы обтянуты американскими флагами, и оттого выглядят точь-в-точь как те гробы, которые в телерепортажах достают из багажных отсеков самолетов, что доставляют тела погибших солдат на ту самую авиационную базу в Делавэре. Женщина с мегафоном сообщает, что тел хватит на всех, но если вы хотите нести кого-то конкретно, пожалуйста, подойдите к ней и отметьтесь в ведомости. На марш просили явиться в черном, и многие так и сделали. Кто-то где-то играет на барабанах. Вдоль Восьмой авеню припаркованы фургоны информационных каналов – с яркими логотипами и спутниковыми тарелками, которые тянутся в небо, точно карликовые сосны. Сегодня много плакатов с лозунгами “Буш, остановись!”, “Буша под суд” и разнообразными каламбурами на садово-огородные и сексуальные темы[28]. Две загорающие на траве девушки в бикини никак не соглашаются присоединиться к протесту. В толпе снуют торговцы, которые продают воду в бутылках, всевозможные антиреспубликанские значки, наклейки на бампер, футболки, кружки, ползунки, шляпы, козырьки от солнца, детские книжки с картинками, на которых республиканцы изображены в виде монстров под кроватями. Кто-то явно курит или только что курил марихуану. “ДОЛОЙ БУША, ИБО ОН МЕРЗОСТЬ ЗЕМНАЯ”, – написано на одном из плакатов, и эта, а также другие явно евангельские формулировки приводят собравшихся в смущение. Мужчина в костюме дяди Сэма почему-то шагает на ходулях. Играющие успевают подбросить мешочек с песком раза три, прежде чем тот падает на землю. “СВОБОДУ ЛЕОНАРДУ ПЕЛТИЕРУ”[29].