В конце концов тебе все же придется принять решение. Этот момент все ближе и ближе, ты шел к нему с той самой минуты, как Бетани коснулась гроба с именем брата; лихорадочное оживление, охватившее ее после твоего прихода, наконец оставило ее, она замолчала, замкнулась в себе и витала где-то очень-очень далеко. Так далеко, что едва вы заходите в ее роскошную квартиру и она скрывается в своей комнате, как ты решаешь, что она легла спать. Но через несколько минут Бетани возвращается: оказывается, она переодевалась, и теперь на ней вместо черного – желтое платье, легкое, нарядное, летнее. В руке у нее конверт; она кладет его на высокий кухонный стол. Зажигает несколько светильников, достает из специального винного шкафа бутылку вина и предлагает:

– Выпьем?

Ты соглашаешься. За окнами квартиры сияет в темноте финансовый район: в освещенных зданиях ни души.

– Питер работает вон там, – показывает Бетани.

Ты киваешь. Тебе совершенно нечего на это ответить.

– Его правда очень ценят, – продолжает она. – Папа на него не нарадуется.

Она умолкает. Смотрит в бокал. Ты отпиваешь глоток.

– Прости, что я не сказала тебе о помолвке, – наконец произносит Бетани.

– Ну меня это, в общем, и не касается, – замечаешь ты.

– Вот и я так подумала, – она снова уставляет на тебя зеленые глазища. – Но ведь это неправда. У нас с тобой… все сложно.

– Я сам не знаю, кто мы с тобой друг другу, – отвечаешь ты, и Бетани улыбается, прислоняется к столу и театрально вздыхает.

– Говорят, когда один из близнецов умирает, второй это чувствует.

– Да, я об этом слышал.

– Так вот это неправда, – Бетани делает большой глоток вина. – Я вообще ничего не почувствовала. Нам рассказали обо всем только через несколько дней после гибели Бишопа, и я не почувствовала ничего. Даже потом, даже долгое время спустя, даже на похоронах. Я не чувствовала того, чего от меня ожидали. Сама не знаю почему. Наверно, мы стали чужими.

– Я думал ему написать, но так и не собрался.

– Он изменился. После того, как поступил в училище. Перестал звонить, писать, приезжать домой на каникулы. Пропал из нашей жизни. О том, что он в Ираке, мы узнали только через три месяца.

– Наверно, ему хотелось сбежать от отца. Странно, что и тебя он стал избегать.

– Мы отдалились друг от друга. Не знаю, кто первый начал, но какое-то время нам было проще друг друга не замечать. Меня всегда раздражало, что он использует людей и что ему все сходит с рук. Его всегда бесил мой талант и то, как взрослые мной восхищаются. Всегда считалось, что я подаю большие надежды, а на Бишопа родители махнули рукой. Последний раз мы виделись на его выпускном в институте. Пожали друг другу руки.

– Он в тебе души не чаял. Я же помню.

– Между нами словно черная кошка пробежала.

– Почему?

Бетани смотрит в потолок, поджимает губы и пытается подобрать слова:

– Ты же знаешь, его… как бы это сказать… в общем, его изнасиловали.

– Ох.

Бетани подходит к окну высотой от пола до потолка и, повернувшись к тебе спиной, любуется ночным городом. Перед ней горят огни тихого ночью Манхэттена, точно тлеющие угольки в костре.

– Директор той школы? – спрашиваешь ты.

Бетани кивает.

– Бишоп никак не мог понять, почему с ним такое случилось, а со мной нет. Потом он начал на меня злиться. Говорил, что я рада его унижению. Словно мы с ним соперничали и я стала побеждать. Каждый раз, как я добивалась успеха, он мне напоминал: тебе все так легко дается, потому что тебе не пришлось пережить того, что пережил я. Разумеется, это правда, но он старался приуменьшить мои заслуги, обесценить меня. – Бетани оглядывается на тебя. – Понимаешь, о чем я? Наверно, с моей стороны это жуткий эгоизм.

– Вовсе не эгоизм.

– Эгоизм. Да я уже практически об этом забыла. Он уехал в училище, мы отдалились друг от друга, и у меня будто камень с души свалился. Я годами делала вид, будто все в порядке и ничего не было. Пока…

Она бросает на тебя взгляд исподлобья, и ты догадываешься, что она хочет сказать.

– Ты делала вид, будто ничего не было, пока не вышел мой рассказ.

– Да.

– Прости.

– Я прочитала твой рассказ и почувствовала себя так, будто вдруг поняла, что страшный сон вовсе не сон.

– Мне правда жаль. Надо было спросить твоего разрешения.

– Я тогда подумала: боже мой, мы ведь с тобой были знакомы всего несколько месяцев. И если даже ты понял, что случилось, то почему же я-то повела себя как последняя сволочь? Почему я так старательно закрывала глаза на то, что происходит?

– Я понял это гораздо, гораздо позже. Тогда я ни о чем не знал.

– Но я-то знала. И ничего не сделала. Никому не сказала. А когда ты вытащил эту историю на свет, ужасно на тебя разозлилась.

– Ну, еще бы.

– Злиться на тебя было проще, чем мучиться чувством вины, и я злилась на тебя несколько лет.

– А потом?

– А потом Бишоп погиб. И я словно окаменела. – Бетани глядит в стакан, проводит пальцем по его краю. – Это как у зубного врача, когда тебе колют сильные обезболивающие. Тебе хорошо, но ты прекрасно понимаешь, что, если бы не лекарство, было больно. Ты просто сейчас не чувствуешь боли. Вот так я и жила.

– Все эти годы?

– Да. Выступала как в тумане. Зрители после концерта признаются мне, как их растрогала музыка, а для меня это просто ноты. И если музыка вызывает в них какие-то чувства, то я тут ни при чем. Для меня партитура – всего лишь набор команд. Как-то так.

– А как же Питер?

Бетани со смехом поднимает руку, чтобы вы оба могли как следует разглядеть бриллиант, который в свете кухонных ламп в нишах переливается миллионом крошечных радуг.

– Красиво, правда?

– Да, камень крупный.

– Когда Питер сделал мне предложение, я даже не обрадовалась. Впрочем, и не огорчилась. Если бы меня спросили, что я тогда почувствовала, я бы ответила, что любопытство. Его предложение показалось мне очень интересным.

– Да уж, не очень-то романтично.

– Мне кажется, он сделал предложение, чтобы как-то меня встряхнуть, вывести из депрессии. Но она все равно вернулась с новой силой. Так что, похоже, из депрессии мне выйти не суждено. Теперь Питер притворяется, будто все в порядке, и старается пореже со мной видеться. Потому и улетел в Лондон.

Бетани наливает себе еще вина. Над зубчатым изгибом Бруклина взошла луна. В небе мигает вереница огоньков: это снижается над аэропортом Кеннеди летящий с юга самолет. На кухне висит в рамке крошечный рисунок быка – вполне возможно, подлинник Пикассо.