Уэллс замолчал, не закончив фразы, но это была не драматическая пауза, он просто засомневался, а вдруг его откровенный рассказ еще больше усложнит ситуацию? План, который он разрабатывал в последние недели, неожиданно показался ему невыполнимым и даже глупым. Но другого плана у него не было.

– Ну и?.. – нетерпеливо спросил Артур.

– Его настоящее имя – Гиллиам Мюррей, – выдавил из себя Уэллс, – но более он известен как Властелин времени.

Конан Дойл опешил:

– Но… Властелин времени умер.

– Нет, Артур, он не умер. Он только инсценировал собственную смерть, а потом начал новую жизнь в Нью-Йорке под именем Монтгомери Гилмор.

– Вот дьявол! – воскликнул Конан Дойл. Затем он умолк, стараясь переварить новость, и Уэллс не без тревоги ждал, пока друг снова заговорит. – Теперь, после твоих слов, Джордж, я могу признаться, что он все время мне кого-то напоминал. Вот ведь! Я, отец самого знаменитого в мире детектива, даже не заподозрил…

– Да разве такое могло прийти кому-нибудь в голову? – поспешил успокоить его Уэллс.

– Значит, Гилмор – это Мюррей… Гилмор – это Мюррей, – повторял Конан Дойл, не в силах справиться с изумлением. – Скажи, а ты знал, что я написал тогда несколько писем в его защиту?

Уэллс молча кивнул.

– Но… зачем ему понадобилось объявлять себя погибшим? – спросил Конан Дойл после очередной паузы.

Уэллс понял, что его друг пришел в себя, поскольку его ум начал вырабатывать вполне логичные вопросы. Но он не был уверен, что Артур готов так вот сразу проглотить единственное объяснение, которое ему можно было дать.

– Потому что дыра в двухтысячный год внезапно закрылась и никто не знал почему, – сказал он спокойно, постаравшись придать своему голосу предельную искренность. – И Мюррей подумал, что людям трудно будет смириться с этим фактом. Он боялся, как бы его слова не сочли хитрой уловкой – способом не делиться больше с миром своим открытием… Вот он и решил, что лучше будет… ну… изобразить дело так, будто его сожрал дракон.

Конан Дойл около минуты обдумывал услышанное, а Уэллс чувствовал, как его собственное сердце с каждой минутой колотится все сильнее.

– Продолжай, – велел наконец Артур усталым тоном человека, который знает, что ему лгут, но вместе с тем понимает, что не имеет права ни о чем больше спрашивать.

– Дело вот в чем: с Эммой он познакомился под именем Монтгомери Гилмор, – стал рассказывать Уэллс, торопясь соскочить с опасной темы. – Но на самом деле два последних года он непрестанно раздумывал над вопросом: открыть или нет невесте свое подлинное имя. В последний раз мы с ним обсуждали это в Брук-Мэноре в день аварии. Монти сообщил мне о своем решении не делать этого, но я… э-э… убедил его, что надо поступить иначе. – Уэллс пожал плечами, и лицо его исказила болезненная гримаса. – Кажется, он попытался объясниться с Эммой по дороге. Именно из-за его нервозности и случилась авария, поэтому я чувствую себя отчасти виновным в смерти Эммы. Хорошо, буду с тобой до конца откровенным: я чувствую себя единственным виновником ее смерти, – произнес он сдавленным голосом.

– Понимаю. – Конан Дойл вздохнул, пораженный тем, как неожиданно переплелись два чувства вины, мучившие двух разных людей.

Голос Уэллса звучал все более хрипло, пока он рассказывал о том, что произошло за эти шесть месяцев. Поначалу Мюррей казался совершенно оглушенным, не способным ни на что реагировать, как будто он подсознательно решил, что, если не признает смерть своей невесты, получится, будто она вроде бы и не умирала. Но признать ужасный факт пришлось, и за этим последовала боль, нестерпимая боль, которую он пытался выплакать, и слезы его были безутешными и какими-то даже нечеловеческими. В следующие недели Мюррей выглядел совершенно раздавленным, ему было невыносимо жить на свете, словно кто-то утыкал иглами все, что его окружало. Потом, когда слезы иссякли, их сменил гнев – гнев против Земли, против Вселенной и даже против самого Господа Бога, в которого он, кстати сказать, не верит. Мюррею чудилось, что все силы земные и небесные сообща сплели заговор, чтобы отнять у него Эмму. Но закончился и этот период – период слепого бешенства, настал черед экзальтированных клятв и обещаний, непонятно к кому обращенных, а также философского бреда и мрачной поэзии. Мюррей сидел скрючившись в кресле с рюмкой в руке и предлагал Смерти следующий договор: он сожжет на костре все, что есть ценного на земле, если в обмен на это она вернет ему возлюбленную. Либо пускался в рассуждения о том, как непрочно и шатко устроено все в этом мире, или о том, как нелепо считать, что Эмма исчезла окончательно и навсегда, что она покинула мир живых – он-то ведь знает, что она по-прежнему находится здесь, на Хайгейтском кладбище, всего в нескольких часах езды, и ее красота увядает в хладном мраке могилы подобно медленно вянущей розе. И наконец им овладело чувство вины. Он винил себя за то, что не уберег ее, за то, что не любил ее еще больше, и прежде всего – за то, что не открыл ей своего настоящего имени. Ему помешал страх, и теперь в руках у него осталась лишь горсть отравленных воспоминаний, поскольку вся история их любви представляется ему сейчас окутанной чудовищной ложью. Короче, Уэллс с ужасом понял, что последний этап – преамбула к самоубийству. Это вскоре подтвердил и сам Мюррей, заявив, что он свое отстрадал и осталось только придумать, каким образом лишить себя жизни. Он не в состоянии продолжать жить с сознанием, что предал женщину, которую любил больше всего на свете и у которой никогда не сможет попросить прощения.

– Я пытался его отговорить, Артур, поверь, я пытался. Пустил в ход все аргументы, какие только пришли мне в голову. Он ничего не желает слушать. Когда-то я сумел доказать ему, что он должен открыть свою тайну Эмме, а вот теперь не могу убедить, что надо продолжать жить. Вероятно, мои доводы стали для него пустым звуком, – пожаловался Уэллс. – Короче говоря, от Мюррея в любой миг следует ждать чего угодно. В эти месяцы мы с Джейн день и ночь не спускали с него глаз, но долго так продолжаться не может, Артур. Мы на последнем издыхании. И рано или поздно утратим бдительность, и тогда Мюррей непременно выполнит задуманное. Я не знаю, когда это случится – завтра или послезавтра, но, уверяю тебя, он наложит на себя руки. Если только кому-нибудь не удастся повлиять на него.

– Но если ты, его лучший друг, ничего не добился, то кто тогда?

И тут Уэллс скроил улыбку, которая Конан Дойлу показалась несколько безумной.

– Эмма, – ответил Уэллс. – Эмма смогла бы это сделать.

– Эмма? Но ведь Эмма… – Конан Дойлу не хватило духу закончить фразу, как будто слово могло убить девушку во второй раз.

Уэллс закончил фразу за него:

– …умерла. Да, Артур, Эмма умерла. Она погибла, ее похоронили. Но только она одна способна повлиять на него. Мюррею просто необходимо довести до конца разговор, который они начали тогда в автомобиле. Ему необходимо рассказать ей, кто он такой, и получить прощение. И ведь существует способ, позволяющий поговорить с умершими, разве не так?