– Вернись в состояние спокойствия, друг мой. Вернись в…

– Они похваляются тем, что владеют Высшим знанием, а нас презирают, нас они называют убийцами. Чувствую гнев, когда думаю об этом. Они понятия не имеют, что значит смотреть в глаза ребенку и заставить его увидеть в твоих зрачках хаос, из-за которого ему предстоит умереть… Я многое мог бы рассказать им про их высшее, про их проклятое знание!

– Вернись в состояние спокойствия! – Второй наклонился вперед и положил руку на трость товарища. Движение было быстрым и едва уловимым. – Конец близок, – напомнил он бесцветным тоном. – Какая разница, скольких ты убил? Умрут все. Какая разница, что думают о нас ученые? Все мы умрем.

После этих слов оба застыли как изваяния на своих стульях и замолчали. Тот, что пару раз стукнул тростью о пол, постепенно успокоился. Но вскоре он снова заговорил:

– Прошу прощения. Все это из-за чувства вины. Оно разрушит меня, если в ближайшее время я не добуду себе нейтрализатор. Хотя, как ты правильно сказал, какая разница? Нет никакой разницы. Хаос неумолим.

– Хаос неумолим, – эхом отозвался второй. – И наша работа, мы сами – тоже неумолимы, друг мой. Для этого мы были созданы и должны продолжать ее – до самого последнего конца. Иначе в чем смысл нашего существования?

Исполнитель, страдающий чувством вины, закрыл глаза и улыбнулся:

– Чувствую, ты правильно говоришь. А мне совершенно необходим нейтрализатор чувства вины. – Он посмотрел на товарища. – Тебе же пригодился бы нейтрализатор пафосной болтовни.

Вероятно, оба опять рассмеялись – во всяком случае, их тела какое-то время мягко сотрясались. А может, и нет.

– Продолжать до конца… – Тот, кого разрушало чувство вины, чуть пожал плечами. – А почему бы и нет? Так или иначе, ждать осталось недолго. Вся ткань этого мира испещрена дырами, словно проеденная мышами простыня. Те, что совершают прыжки, разрушают ее с каждым разом все больше, и следы их сливаются и путаются, как шоссейные дороги на измятой карте. Да, следы их все труднее отыскивать… Наши туннели утратили надежность, наша охота стала беспорядочной, мы действуем наугад… Этот мир распадается. Каждый день может стать последним. Однажды утром люди встанут со своих постелей и, выглянув в окно, увидят реальность, населенную страшными и невообразимыми чудесами, реальность, куда выплеснулись их самые жуткие кошмары. И поверь мне: те, кого мы не убили, сами возжелают смерти.

– Фоновый молекулярный туман за последние месяцы стал в сотни раз плотнее. Как раз сегодня на пустоши я зафиксировал его предельную плотность. Готов спорить, что в каком-нибудь здешнем доме на мгновение открылось окно в другой мир. Но вспомни, еще четыре-пять лет назад здесь каждый день удавалось кого-нибудь поймать. Какие трофеи мы добывали в этом секторе! Не хуже, чем в знаменитом заколдованном доме на Беркли-сквер. Во время нашего дежурства в одной из этих точек гиперблизости мы всякий день ловили по крайней мере пару разрушителей шестой степени. Но что было, то прошло. Сегодня я, правда, сумел кое-что засечь – и то по чистой случайности. Я имею в виду ауру потенциального разрушителя. Моя трость его узнала. В свое время он был активным прыгуном, разрушителем третьей степени. И я уже давно гоняюсь за ним, хотя в последний раз видел у входа в Лондонскую оперу. В тот вечер я почти настиг его, но ему повезло: одновременно мне открылся след разрушителя шестой степени. И сегодня ему опять повезло: его аура растворилась в общем тумане.

– Когда они долго не прыгают, их аура становится совсем слабой, – постарался утешить его товарищ. – В любом случае поймать латентного прыгуна – не такая уж заслуга…

– Однако это больше, чем ничто.

– Чувствую, ты сказал правду. Послушай… а тот разрушитель шестой степени… он не был…

Снова повисло молчание. Исполнитель, утром упустивший добычу, следил взглядом за каплей, которая лениво стекала по кувшину с пивом, пока она не умерла в крошечной лужице на столе. Потом он заговорил:

– Нет, это был не легендарный С. В ту ночь моя добыча оказалась знатной, но это был не С. Следы того ни с чем нельзя спутать – в последнее время они опять возникали, и даже еще совсем недавно. Судя по всему, легендарный С продолжает совершать прыжки.

– Чувствую изумление. Как же могло случиться, что он до сих пор не распался? Другие прыгуны, хоть и обладали куда меньшей разрушительной активностью, потеряли все свои молекулы гораздо быстрее… Он ведь уже давно был обречен на смерть.

– Прыгунов шестой степени никогда не считали обреченными на смерть, друг мой. Они остаются разрушителями до потери своей последней молекулы. С – самый мощный и страшный из всех, с кем нам довелось столкнуться после начала борьбы с эпидемией. Его дар столь же поразителен и ужасен, как и его безумие. Даже если С уже стал невидимым, а я думаю, он стал невидимым, вреда от него больше, чем от сотни разрушителей шестой степени вместе взятых.

– Я шел по следу, и казалось, вот-вот его настигну, – сказал тот, что чувствовал вину из-за своей ужасной работы.

– А кому так не казалось? Все мы мечтали о такой добыче. Все мы пытались выловить лосося в семь кило весом – но он способен проглотить наживку и не попасться на крючок. Да, да, друг мой, каждый раз, отправляясь на Уиндермир, я молюсь, чтобы он был еще жив и попался наконец на мою удочку.

Мистер Холл, который все же решился подойти к ним, робко откашлялся и произнес:

– Господа… простите, что перебиваю вашу беседу, но вы… – Однако стоило мужчинам посмотреть на него, как хозяин почувствовал внутри ту страшную пустоту, которую еще недавно в самой поэтичной форме описывал жене, и учтиво отступил назад. – Э-э… Не желаете ли заказать что-нибудь еще?

Но прежде чем кто-то из них успел ответить, дверь трактира распахнулась и внутрь влетел мальчик. Он остановился посреди зала и некоторое время переводил дух. Взгляд его блуждал где-то далеко, он весь дрожал, лицо было покрыто слезами и потом. Миссис Холл подошла к нему и с материнской нежностью положила руку на худенькое плечо:

– Что случилось, милый?..

В ответ Томми Докинз истошно завопил.

Конан Дойл отплыл в Южную Африку на “Ориентале” в окружении цветов. Джин Лекки не пожелала проводить его в порту Тилбери, зато заполнила каюту розами, гибискусами и лилиями, и писатель со слугой сидели на койках, чувствуя себя словно в осаде. Короче, все путешествие они провели как влюбленная парочка в плавучей оранжерее. Будь у Конан Дойла выбор, он предпочел бы видеть перед отплытием саму Джин, но она заранее предупредила, что не хочет стоять в ликующей толпе, которая станет провожать корабль так, будто он отправляется на увеселительную прогулку. Нет, она не собиралась ликовать по поводу того, что человек, который каждое 15 марта посылал ей эдельвейс, белизной соперничающий со снегом, едет на войну, ведь, возможно, он вернется оттуда в гробу с бурской пулей в груди. К счастью, писатель возвратился через полгода живым и здоровым, хотя теперь вокруг него витал совсем не тот аромат, что в час отплытия. За нескончаемые недели, проведенные в госпитале, где он зашивал животы или ампутировал руки и ноги умирающим солдатам, в том числе и Джиму Докинзу, которому уже не суждено было снова сесть на свой велосипед, Конан Дойл пропитался запахом смерти. И в этой смерти не было ни геройства, ни глянцевого романтизма – она была грубой и грязной, окруженной тучами мух и зловонными выделениями, и больше подходила бы Средневековью, нежели только что народившемуся веку.