– И тысяча девятьсот двадцатого года, – повторил Бентон.

От маленького стола донесся звук, похожий на те, что производят остатки воды, когда их втягивает сливное отверстие ванны. Это Маммери снедали нетерпение и возмущение.

– И тысяча девятьсот двадцатого? – пробормотал Буссеншут, глядя на Бентона с величайшим изумлением. – Нет, мой добрый друг, я говорил о четыреста седьмом годе. И ни о каком другом.

Маммери разом затих. Одновременно в сознании Уинтера мысли об Элиоте отступили, потерпев сокрушительное поражение.

– А с чем у нас ассоциируется четыреста седьмой год до Рождества Христова? – спросил Буссеншут, оглядев стол так, словно перед ним простиралась обширная аудитория для лекций. – Позвольте же вам напомнить. Он ассоциируется с восстановлением Эректеума[51]. Но сначала мне хотелось бы подробнее остановиться на том, что есть папирус как древний материал для письма.

– Право же, ректор, – сказал Бентон, – в своих шутках вы иногда заходите слишком далеко. Это уже отдает насмешкой, не делающей вам чести. Вы прекрасно знаете, что и я, и Уинтер хорошо осведомлены, что такое папирус. Поэтому, не лучше ли будет…

– Ладно. Тогда вы прекрасно знаете и о том, что все дошедшие до нас папирусы, за исключением найденных в Геркулануме, имели египетское происхождение. Но вот этот только что открытый папирус – обнаружили в Афинах. По всей видимости, он представляет собой один из тех двух документов, упоминаемых в других письменных источниках, на которых подсчитывалась стоимость работ по возрождению Эректеума. С точки зрения палеографии, он имеет совершенно выдающееся значение.

Буссеншут снова протянул руку к графину и внезапно бросил свою манеру обращаться к двум собеседникам так, словно перед ним полный зал.

– Это первоклассная находка, – сказал он. – Быть может, она будет поважнее вашего треклятого «Кодекса»!

И произнеся последнюю фразу, доктор Буссеншут наклонился к лицу Бентона и нарочито громко издал звук, полный дикарски примитивной кровожадной ненависти. В этом он превзошел самого Маммери.

Уинтер тяжело вздохнул, но не от того, что зрелище его опечалило. Он обожал экстравагантность в людях, и – пожалуйста, столкнулся со вторым образцом неординарного поведения за день. К тому же тема «Кодекса» Бентона интересовала его значительно больше, чем любые происшествия с отцом Тимми Элиота. Этот манускрипт годами оставался объектом несколько скандального внимания. Представлявший действительно необычный интерес для науки, он был найден Бентоном в Леванте[52], принес ему профессорское звание и привлек внимание, какого он никогда не удостаивался от коллег прежде. Причем отреагировал он на подобную шумиху весьма двусмысленным образом. Опубликовав лишь отдельные фрагменты, способные до крайности возбудить любопытство ученых, он запер затем «Кодекс» под замок, заявив, что весь его текст появится в печати только вслед за передачей реликвии всей нации после его кончины. Когда же его обвиняли в неестественности и даже извращенности подобного подхода к важному историческому документу, он обычно напускал на себя загадочный вид и отвечал, что такое условие поставила ему Высокая Порта[53]. А поскольку никому не были известны обстоятельства приобретения им литературного памятника – как почти никто толком не понимал, что такое Высокая Порта, – его утверждение не рисковали оспаривать. Но злые языки утверждали, что Бентон попросту хитрил, присваивая себе более значительную роль в исторической науке, чем играл бы при естественном положении вещей. И если так, то он весьма преуспел в достижении своей цели: список почетных званий, данных ему университетами всего мира, мечтавшими в один прекрасный день заполучить документ, был поистине неисчерпаем; целый ящик в его комоде оказался доверху забит иностранными наградами. Руководство самого Британского музея годами изучало психологию Бентона, чтобы найти к нему правильный подход, а в собственном колледже не переводились желающие прижать его к стенке. Неприязнь не делается менее острой, если исходит от людей науки. И сейчас Буссеншут позволил себе выплеснуть часть давно накопившегося недовольства.

Почувствовав, что общественный долг призывает его предотвратить взрыв негативных эмоций, Уинтер посчитал момент удачным для упоминания о Пауке. Это, во‑первых, разрядило бы обстановку, а во‑вторых, рассказ о странных происшествиях с Элиотом стал бы важной мотивировкой предоставить Тимми сверхурочный кратковременный отпуск. И он предвидел, что сможет использовать весьма тонкий прием, хотя нельзя было заранее предугадать его эффект, упомянув в своем рассказе знаменитую путешественницу, которая к тому же часто совершала экспедиции в излюбленный Бентоном Левант. И он смело вступил в разговор, уподобившись ныряльщику, бросающемуся в воду вперед головой, не изучив предварительно дна.

– Кстати, о вашем «Кодексе», Бентон. Вы встречались когда-нибудь с миссис Бердвайр?

Вопрос возымел неожиданный эффект. Бентон с легким вскриком откинулся на спинку стула, а его белая сорочка на груди оказалась испачкана красным вином. Несколько мгновений длилось неловкое молчание, нарушенное затем скрипом стула заинтригованного Маммери и поспешными шагами официанта, устремившегося к их столу, чтобы заменить разбитый бокал. Но бокал оказался цел. Бентон попросту так резко дернулся, что расплескал портвейн, и сложилось впечатление, будто его подстрелили или всадили в грудь нож.

Буссеншут, на лице которого снова читалось величайшее расположение к коллеге, заботливо предложил свою салфетку, но при этом его взгляд – проникающе пристальный и понимающий – был устремлен на Уинтера. И Уинтер не без содрогания понял: его подозревают, что он намеренно спровоцировал Бентона в буквальном смысле на эмоциональный всплеск. А надо сказать, в профессорской среде любая проблематичная ситуация почти на уровне подсознания порождает мысли, что она непременно стала результатом чьего-то злого умысла.

Бентон промокнул салфеткой рубашку, шею и подбородок.

– Спазм ревматической боли, – вяло попытался объяснить он. – В этой мерзкой долине Темзы для меня уже слишком влажно. Вы, кажется, упомянули о миссис Бердвайр? Помнится, мы действительно были как-то друг другу представлены. А в чем причина вашего интереса?

– Это связано с одной странной историей. Дело в том, что Элиот…

– Ленивый и распущенный юнец, – тут же перебил Бентон, успевший почти полностью прийти в себя.

– Отец Элиота пишет романы. Героем каждого из них является человек по кличке Паук.

– Так наш Элиот из тех Элиотов? – порывисто вмешался Буссеншут. – Бог ты мой, надо как-нибудь пригласить его к обеду.

– Пишет романы? – в свою очередь изумился Бентон. – Я порой жалею, что у меня совершенно не остается времени на чтение беллетристики. Но такова жизнь. Впрочем, если разобраться, подобное чтиво едва ли в моем вкусе. – Он бросил по сторонам исполненный прежней уверенности в себе взгляд. – К тому же я давно пришел к выводу, что чтение художественной литературы – пустая трата времени, дань человеческим слабостям. – Бентон оглядел стол, будто в поисках нового оружия в споре. – Как, к примеру, чрезмерное употребление спиртного.