– Подожди, капитан! – остановил его Савелов. – Направо по коридору кабинет завотделением, попроси у него «шила». Он мужик понятливый, всегда дает, когда очень надо…

– Что такое «шило»? – растерянно посмотрел капитан на Толмачева, надеясь, что тот даст объяснение.

– «Шило» – это спирт. Чистый, как слеза ребенка, спирт, капитан! – пояснил Савелов.

Толмачев кивнул порученцу, и тот, делано вытянувшись перед Савеловым, весело отчеканил:

– Есть доставить «шила», товарищ подполковник!

Когда он скрылся за дверью, Николай Степанович укоризненно сказал:

– Зачем ты, Вадим, неужели нельзя обойтись без этого… без твоего «шила»?!

– Нельзя! «Шило» – великая вещь! Можно, например, врезать пару кружек, а потом десантным тесаком из тела пулю выковыривать…

– Вадим, прекрати, пожалей папу! – укоризненно качая головой, обратилась к мужу Рита. Она уже успела успокоиться, лишь покрасневшие глаза выдавали ее.

– Еще можно, – не обращая на просьбу Риты ни малейшего внимания, продолжил Савелов, – над холмиком из камней выпить по глотку из фляги, остатки вылить на камни, чтобы те, кто под ними, могли там свой отходняк отпраздновать…

– Вадим! – воскликнула Рита, обвивая его шею руками, но Савелов оттолкнул ее руки и продолжил звенящим от безысходности, боли и ярости голосом:

– Великая вещь – «шило»! Со всего грязь смывает: с души, с орденов, погон, но, к сожалению, ненадолго…

– Вадим, такой праздник у тебя и у нас, а ты… – резко обронил Николай Степанович.

– Как оглоблей перепоясанный! – зло усмехнувшись, подсказал тот. – Так у нас говорил сорокалетний капитан Прохоров, у которого погоны капитанские были к плечам автогеном приварены, потому что он смел свое суждение иметь… Нет больше того капитана, дорогой тестюшка!..

С графином, наполненным спиртом, появился порученец и от порога, расплываясь в улыбке, отрапортовал:

– Ваше задание выполнено, товарищ подполковник!

– Не узнаю тебя, Вадим! Тебя вдруг будто подменили! – потемнел лицом Николай Степанович, продолжая наблюдать за тем, как его зять опускает Золотую Звезду и орден Ленина в наполненный спиртом стакан.

– Возможно! – усмехнулся Савелов. – Но ты пойми, что то место, откуда я попал на эту койку, чистилищем называется, папаша… Чистилищем!

– Интересно! – поджал губы тесть. – Оттого-то вы и приходите оттуда такими: спичку поднеси – вспыхнет!

– Оттого! – кивнул Савелов, передавая стакан генералу. – По старшинству, Сергей Иванович, не побрезгуйте?!

Взяв стакан, Толмачев встал и глухо произнес:

– Вадим, у нас в управлении сегодня умер один очень старый полковник, чем он занимался, вам знать не обязательно, неважно… Так вот, этот полковник всю свою службу отказывался от орденов, почестей, звезд и генеральских лампасов…

– Он был шизоид? – заинтересованно спросил Николай Степанович.

– Он был гений! – ответил Толмачев. – Он тяжести всей этой боялся… Тяжести почестей, звезд, орденов… Поздравляю, Вадим, что ты прошел чистилище достойно, не сломался!.. Желаю, чтобы и тяжесть погон, наград и почестей не сломала тебя!

– Постараюсь! Но нелегко это будет… – ответил Савелов и отвернулся к окну.

– Почему? – осведомилсяся Николай Степанович.

– Потому… что наша действительность – сплошная помойка! – выдавил Савелов.

– Это у тебя пройдет! Просто ты много перенес, и состояние у тебя сейчас почитай что шоковое. Но время все лечит, залечит и эти раны, – тоном, которым разговаривают с непонятливыми детьми, говорил тесть. – А действительность создаем мы сами…

Савелов криво усмехнулся и перевел взгляд на Толмачева.

– Ну, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось! – бесшабашно воскликнул тот и, выдохнув воздух, не поперхнувшись, отпил полстакана спирта и запил его водой.

– А ты, оказывается, спец, Сергей Иванович! – восхищенно заметил Николай Степанович.

– Между прочим, я свой первый орден, на корейской войне полученный, тоже спиртом обмывал, – ответил тот. – А спирт, надо сказать, у корейцев этих жуть какой крепкий! Мы его гвоздодером называли. По странному совпадению в Корее нашей разведротой командовал лихой один капитан по фамилии Сарматов. Не шучу – Алексей Платонович Сарматов.

Толмачев встретился взглядом с испуганными глазами Риты, которая инстинктивно еще крепче прижала к себе ребенка.

– Погиб тот капитан. Со связкой гранат под американский танк бросился, чтобы мы, желторотые «китайские добровольцы», живы остались, – тихо добавил генерал.

Савелов посмотрел на Толмачева, потом перевел взгляд на Риту, у которой опять подступили к глазам слезы, и, опрокинув в рот остатки спирта, опустил голову.

– Хотели праздника, а получили поминки! – окинув присутствующих осуждающим взором, буркнул Николай Степанович.

Его слова повисли в воздухе.

ПАКИСТАН. 3 июля 1988 года

Тихо позвякивая удилами, мерно шагали друг за другом верблюды. Качался в такт их шагам над заснеженными вершинами близкого хребта перевернутый серп полумесяца. Таинственно мерцали на аспидно-черном южном небе крупные звезды. Неслись издалека плач и вой шакалов. Шуршала под натруженными мохнатыми ногами верблюдов бесконечная горная тропа, и старый погонщик, раскачиваясь у верблюжьего горба, пел такую же бесконечную, как дорога, жалостливую песню, кидая время от времени сонный взгляд на притороченные к лохматому верблюжьему боку носилки, к которым был привязан забинтованный с головы до пят человек. Иногда старику-погонщику казалось, что человек уже не дышит, но потом он замечал поблескивающие в прорезях бинтов, устремленные к звездному небу глаза и успокаивался.

– Мутталиб-ака, когда же Пешавар? – раздался голос погонщика верблюда, который шествовал позади.

– На повороте – карагач, – прервал пение старик. – От него до города ровно два перехода.

– Завтра я наконец-то увижу новорожденного сына! – радостно воскликнул вооруженный молодой парень, качающийся на соседнем верблюде.

– Если на то будет воля Аллаха! – вздохнул старик и снова завел свою бесконечную песню.

– Мутталиб-ака, а твой забинтованный человек, может, гяур, а? – снова прервал старика сосед.

– Зачем тебе знать, кто он? – ответил старик. – Человек, и все…

– Он всю дорогу молчит, может, он немой? – не унимался молодой.

– Это ты должен молчать! Тебе за это заплатили! – сердито прикрикнул старик. – Услышат твою болтовню люди Али-хана, аскер, отрежут твой глупый язык, вырвут твои бараньи глаза! И ты никогда не увидишь своего сына!..

– О Аллах, не дай случиться такому! – воскликнул в испуге молодой погонщик и замолк.