проводила лето. Повсюду во Владимирской области уничтожались памятники Сталина. За ночь такой памятник исчез на станции в Черустях. В Меленках иконоСюрчсспю проходило вначале беспрепятственно. На центральной улице стоял памятник Ленина и Сталина. Ильич сидел на скамей ке, а около него внимательно, но не подобострастно склонив голову, стоял Сталин, бросив шинель на скамейку. Утром ше­стого ноября Сталин навсегда исчез, второпях позабыв ши­нель и оставив Ленина в одиночестве. Местные балагуры ост­рили, что, мол, придет еще за шинелью-то.

88

В моих отношениях с А.М. стали накапливаться недо­уменные вопросы. Выяснилось, что стихи на библейские темы в его письмах были списаны у Фруга. Осведомленность А.М. в русской культуре оказалась минимальной. Как-то он при­шел ко мне на Даев и показал фотографию труппы Еврей­ского театра с Михоэлсом и Зускиным. В самом центре рядом с Михоэлсом сидел сам А.М. Я внимательно посмотрел на фото: «Вы эту фотографию никому больше не показывайте». Невооруженным взглядом было видно, что это монтаж. Не то, чтобы монтаж был грубой работой. Работал опытный человек. Но поза А.М. была настолько деревянной и так отличалась от живых поз остальных людей на снимке, что это бросалось в глаза. И уже обратив на это внимание, можно было заметить и слабые следы ретуши вокруг лица А.М. Он покраснел и, ни секунды не запираясь, сказал:

— Мелик, дорогой! Простите. Это грехи молодости.

«Причем здесь молодость? — подумал я. — Ведь он-то мне принес ее показывать как подлинную».

— Хорошо! Хорошо! — буркнул я. — Но никому больше не показывайте.

Странно, но это меня от него не оттолкнуло. Я ясно ви­дел, что дело нечисто и что такую фотографию мог ему сде­лать только профессионал. Трудно представить себе в совет­ских условиях человека, который даже ради денег согласился бы принимать участие в такой опасной работе. Значит, это не было частное лицо? Но А.М. был мне симпатичен! Я чув­ствовал, что он сложный человек, как бы разделенный пере­городками, и одна часть его могла быть не связана с другой. Мне лично он делал только доброе: он служил для меня единственным источником информации об Израиле и вообще был живым человеком. Кроме того, я чувствовал, что ко мне он относится с симпатией.

89

Жизнь вдруг стала резко меняться. В апреле 1963 года я, наконец, получил долгожданную площадь: две комнаты — тридцать квадратных метров в коммунальной квартире старо­го дома князей Васильчиковых на Арбатской площади, прямо по соседству с Домом Дружбы. Приятно было снова жить в самом центре Москвы. Ленинка, где я проводил столько вре­мени, была под рукой, две минуты от дома. И вообще я любил Арбат.

Месяца через два после переезда я столкнулся на улице с опальными супругами Молотовыми, которые жили на улице Грановского также в одной-двух минутах ходьбы от моего до­ма. Молотов шел под ручку с Полиной, они были углублены в беседу. Однажды, снова встретившись с ними, я услышал краем уха, что говорил Молотов жене: «Страна эта большая, но бедная...» Никогда я не узнаю, что за страну он имел в виду, уж не США ли? Молотов любил, чтобы его узнавали, и даже вызывающе и испытующе смотрел на прохожих, охотно отвечая на приветствия.

Часто его можно было видеть и в Ленинке, где он рабо­тал в зале для профессоров и иностранных студентов. Раз я столкнулся с ним лицом к лицу и посмотрел на него с от­вращением. Он кинул на меня злобный взгляд. Последний раз я видел его во время грибного дождя в 1966 году около Военторга. Народ попрятался в подворотни, а чета Моло­товых, нежно прижавшись друг к другу, шла, не замечая ни­чего, посредине переулка под зонтиком, который держал в руках сам Вячеслав Михайлович.

Именно тогда я начал слушать «Кол Исраэль»[31] на русском языке. От А. М. я получил еще учебник иврита Шломо Кодеша и начал ревностно изучать язык самостоятельно, хотя хватило меня, из-за занятости, ненадолго. Однажды А. М. явился на Арбат очень перепуганный, потребовал назад Шло­мо Кодеша и более никогда у меня не появлялся.

Впервые я отождествил себя с Израилем в конце 1963 го­да. В ЭНИМСе незаметно сложился сионистский кружок. Дальше разговоров и обсуждении радиопередач из Израиля дело не заходило, да и слово «кружок» — сильное преуве­личение. Тем не менее Илья В., Андрей Клячко, а потом и Саша Табенкин, племянник знаменитого Табенкина, стали моими сионистскими конфидентами. Каждый успех Израи­ля переживался нами как собственный успех. Но в ЭНИМСе были и другие евреи. Воля Криштул сказал по поводу при­суждения Насеру звания Героя Советского Союза: «Конечно, Насер — это Насер. Но, — радостно улыбаясь, продолжал Воля, — он же строит социализм!»

Я уже видел живых израильтян в 1957 году, но вдруг я встретил человека, который побывал в Израиле, в самом ЭНИМСе. Однажды в нашем отделе появились два болгарина. Один из них, инженер Л., гостил в Израиле у родственников и рассказывал об этой поездке с восторгом. Ему даже разре­шили посетить завод в Лоде, о котором он, как инженер, ото­звался очень высоко.

90

В декабре 1963 года, уже после рождения моего сына Ве­ниамина (по иронии судьбы — в Меленках), я был в Куйбы­шеве и остановился в гостинице «Жигули». Там я обратил внимание на юркого небритого еврейчика в фуфайке, сновав­шего каждое утро в буфете и со всеми знакомого. За день до моего отъезда он подошел и ко мне:

— Ну, как вам нравится наш оркестр?

— ??

— Вы разве не наш новый скрипач?

— Вы меня с кем-то спутали. А о каком оркестре, прости­те, идет речь? — спросил я, усаживаясь с фуфайкой за один столик.

— Театра оперы и балета.

— Ах, послушайте. Я видел афишу вашего театра. У вас главный режиссер Геловани. Тот самый Геловани, который в кино играл Сталина?

— Нет, это я, а тот Геловани — мой отец, — сказал мнимый еврей.

— А правда, что ваш отец очень любил Сталина? — спросил я Геловани-сына совершенно доброжелательно.

— Да, — с гордостью ответил он, — это правда. Старик так любил Сталина, что умер в его день рождения в 56 году.

Заинтригованный, я продолжал выпытывать:

— А у Сталина был личный круг знакомств? Я не имею в виду членов Политбюро.

— Конечно! — ответил Геловани и позвал меня к себе в номер.

Он жил там почти год в ожидании квартиры.