– Алан, черт побери, что вы тут делаете?

Как только он произнес мое имя, я сразу с ошеломлением полностью осознал серьезность ситуации. Я опознан. Нервная система отреагировала неожиданным воплем, представлявшим собой нечто среднее между волчьим воем и криками, время от времени отражающимися от стен Бельвью.[92]

Доктор Хиббен на шаг отступил с испуганным выражением на лице. Он находился на расстоянии приблизительно в десять футов от меня. Вопль затих. Я по-прежнему сидел верхом на столике и на подоконнике. Кожа горела, заново разбитый нос начинал кровоточить, я пережил припадок бешенства и зажимал под правой подмышкой скульптурную голову Авы.

В комнату шагнула миссис Хиббен в прозрачном халате, держа в руках нацеленный на меня обрез. Я разглядел болтавшиеся под халатом груди, из которых бы вышли отличные средневековые винные кубки. Может быть, я очутился в каком-нибудь мокром ночном кошмаре Тинкла. Отметил – несмотря на щекотливую ситуацию, – что средневековые винные кубки весьма сексуальные, с довольно питательными темными эротическими сосками.

Доктор Хиббен строго обратился к жене:

– Опусти ружье. Нам ничего такого не надо. Это Алан Влэр, – и скомандовал мне: – Подойдите сюда.

У меня еще сохранилось несколько мышечных функций, что само по себе было маленьким чудом, поэтому мне удалось забраться обратно, поставив тяжеленную бронзовую голову Авы на столик так, словно я прихватил ее чисто случайно. Миссис Хиббен положила обрез на диван. Я стоял перед окном неподвижно, как шахматная фигура. Хорошо, что родители умерли, думал я. Их уже не опозоришь.

– Иду звонить в полицию, – объявила миссис Хиббен.

– Не надо, – запретил доктор Хиббен. – Сами разберемся. От него вовсю несет виски. Даже отсюда слышно. Ему нужна скульптура Авы. – Он с опасной проницательностью посмотрел на меня. – Что же нам с вами делать? Вы еще хуже Голдберга.

На миг я счел это за общепринятое антисемитское замечание, словно фамилия Голдберг служила синонимом «жида» или другого какого-нибудь оскорбительного эпитета, а потом вспомнил, что Голдберг – тот самый британец, который писал в чайные чашки. И устыдился за мимолетное мысленное обвинение доктора Хиббена в антисемитизме.

– Что скажете? – обратился ко мне доктор Хиббен.

Я онемел от стыда и от ужаса.

Он направился ко мне – ростом в семь сплошь веснушчатых футов, в раздувшихся огромных боксерских трусах. Фактически пошедшего на них материала хватило бы на парашют. Если бы он в них случайно выпал из самолета, возможно, остался бы жив.

Доктор схватил меня за загривок, как школьника, парализовав кое-какие нервы, включая позвоночные, поволок к дивану, швырнул на него. Я попал прямо на дуло обреза. Он по этому поводу ничего не сказал, так что я решил просто сидеть. Боялся шевельнуться.

– Вы больной? – спросила миссис Хиббен.

– По-моему, да, – сказал я.

– У вас кровь из носа идет, – указал доктор Хиббен.

Я вытер нос кулаком. Кровь шла не сильно.

Раздался стук в дверь. Доктор и миссис Хиббен переглянулись, словно ничто не могло уже их удивить.

Доктор пошел к дверям.

Я услышал знакомый голос:

– Мы слышали крик.

Командор. Пришел меня спасти?

– Ну что ж, заходите, – предложил доктор Хиббен. – У нас тут возникла весьма любопытная ситуация.

Вошли Мангров с Бобьен. Нептун-Мангров держал в руке на отлете трезубец – сеть для ловли летучих мышей. Они с Бобьен оценили хаос на полу, разбитую лампу и вазу. Потом осознали, что я, как задержанный, сижу на диване, в задний проход утыкается дуло обреза. Впрочем, возможно, последнюю деталь учли не в полной мере: видели только, что дуло в принципе направлено мне в ягодицы.

– Что вы оба тут делаете? – спросил доктор Хиббен.

Бобьен недоверчиво таращила на меня глаза.

– К Сигрид в комнату залетела летучая мышь, – объяснил Мангров, – я поймал ее, вынес на улицу, выпустил, после чего мы решили пройтись… И услышали жуткий вопль. Вы все целы?

– Алан влез в окно, – сообщил доктор Хиббен, – и пытался украсть скульптурную голову Авы.

– Иду звонить в полицию, – объявила миссис Хиббен.

– Не желаю подобной огласки, – сказал доктор Хиббен.

– Алан, что ты сделал? – озабоченно спросил Мангров.

– Сам точно не знаю, – признался я. – Звоните в полицию, я заслуживаю ареста и расстрела.

– Совсем больной, – заметила миссис Хиббен.

– Я всегда знала, с ним что-то не так, – добавила Бобьен.

И тут я краем глаза увидел, как голова Авы поднимается, как бы сама по себе, потом две чернильно-черные руки как бы хватают ее за уши, потом она исчезает, а на ее месте материализуется пара тапок.

Миссис Хиббен уловила последний этап сверхъестественного явления и завизжала, спровоцировав цепную реакцию. За ней заголосил я, за мной Бобьен. Мангров с доктором Хиббеном стойко держались и только хрипели от страха. Визжавшая миссис Хиббен сохранила присутствие духа настолько, что схватила обрез, на котором по-прежнему сидел я. Поэтому ружье вскинулось под необычным углом и, как часто бывает с оружием, случайно выпалило со страшной силой, подтверждая опасность огнестрельного оружия, хотя дядя Ирвин первым бы заявил, что опасно не оружие, а люди.

Морская пехота громит сухопутные войска. Пулевое отверстие. Меня не впервые называют маньяком, и я того заслуживаю. Мангров и Бобьен. Ава в моей постели. Если тебя повесят. Я всегда любил Бэтмена. Оставшиеся концы

Взрывная сила выстрела из обреза произвела на меня катапультирующий эффект. Я опрокинулся через подлокотник дивана, ударился о боковой столик, расколовшийся пополам; вместе со мной на пол рухнула прелестная старинная лампа. Мы с лампой связались прочными узами, подумывая о браке. Боковой столик пытался вмешаться, но мы ему сказали, что получится уже толпа.

Пока мы с лампой старались заснуть на полу, поднялся громкий шум. Морская пехота явно забила еще один гол.

Потом в радостном хоре болельщиков в Аннаполисе безошибочно прозвучал голос Бобьен, полностью зациклившейся на одном:

– Мои тапочки!

При этом я очнулся от навеянных выстрелом грез, оглядевшись вокруг. Доктор Хиббен, явно не обращая внимания на то, что меня подстрелили – что понятно, поскольку я со взломом проник в его дом, – бросился к парадной двери, щелкнул выключателем и выскочил на улицу. Со своей наблюдательной точки с пола я увидел в окне массовую иллюминацию. Он включил прожектор перед домом, хотя я бы подумал, будто этот тот самый свет озарения, о котором мы столько слышали.