А как же страдания народа? Ведь либеральные реформы облегчают народную участь! Ощущение неоплатного «долга перед народом» было свойственно российскому интеллигенту XIX столетия. Спасти, освободить, научить, облегчить жизнь народа — для этого, считалось, и жизни не жалко. Подобный подход увлекал своим романтизмом не одно поколение. (Надо, впрочем, отметить, что любовь русской интеллигенции к народу была в высшей степени платонической и невзаимной.) Однако Леонтьев от «народопоклонства» был совершенно свободен. Он готов был идеализировать народ только как эстетическую противоположность буржуа; «ему нравились сельские церковки, полукрестьянские монастыри, избы под соломенной крышей, мужики под сохой. К простому народу в России, на Балканах, в Турции у него было эстетико-этнографическое отношение»[482], — замечал Бердяев.

Народ страдает? Это не повод для либеральных реформ! Уж если берешься оценивать происходящее не с личной, а с исторической точки зрения, то «какое мне дело… не только до чужих, но и до моих собственных неудобств, до моих собственных стонов и страданий?»[483] — восклицал Леонтьев. В одном из первых своих романов он вложил в уста героя, Милькеева, рассуждения о том, что кого-то могут и затоптать в дверях, если широко их открыть для добра, зла, великих деяний, творчества. Жертвы представлялись Леонтьеву неизбежными в «героический» период его жизни, но не пугали они его и после религиозного обращения. Эстетизм и естественно-научный взгляд на вещи броней защищали его от сентиментальности. Не уменьшением страданий надо оценивать развитие (да и как измерить эти страдания?), а усложнением жизни, ее цветением, для которого судьбы отдельных людей могут быть лишь почвой.

Одним из основных положений концепции Леонтьева являлся тезис об эстетической и культурно-исторической неравноценности демократических и деспотических обществ: демократические общества — менее «красивые», менее «сложные и противоречивые», чем общества деспотические. Усложнение всегда тесно связано с сильным государством, иерархизмом власти, сословностью. А государственная форма всегда принудительна: она не позволяет обществу распасться.

В древних обществах государство было простым, с непредсказуемой судьбой; в процессе развития государственный организм дифференцируется — власть укрепляется, сословия разделяются. Цветущие эпохи всегда связаны с существованием аристократии, с сильной властью, со страданиями многих. «Все болит у древа жизни людской!» — эти слова Леонтьева часто цитируют. Он рассуждал как врач: страдания сопровождают любую жизнь, являются ее нормальным проявлением, более того, «никакой нет статистики для определения, что в республике жить лучше частным лицам, чем в монархии… в эгалитарном государстве лучше, чем в сословном; в богатом лучше, чем в бедном»[484]. Раз так, если измерить страдания нельзя, — единственным мерилом прогресса должно стать развитие самого государства. (В отличие от Данилевского Леонтьев вел речь не столько о культурно-исторических типах, сколько о «государственных организмах», зачастую употребляя эти термины как синонимы. Государство для него было тем скелетом, без которого культурная плоть не способна выполнять свои функции.)

Английский консерватор Дизраэли сказал когда-то: «Народы управляются только двумя способами — либо традицией, либо насилием». В концепции Леонтьева эти два способа объединяются: каждой нации присуща своя, уникальная государственная форма (традиция), которая неизменна по сути «до гроба исторического», но меняется в проявлениях. Эта форма отчетливо видна в период цветения. Афинам, например, была свойственна демократическая республика, Спарте — деспотическая форма аристократического республиканского коммунизма с чем-то вроде двух наследственных президентов, Франции — в высшей степени централизованная и крайне сословная самодержавная монархия и т. д. Причем в пору цветения эта форма приобретает жесткий, авторитарный характер.

После окончания цветущего периода, в эпоху вторичного упрощения, побеждают демократические установления, государства гниют и сохнут, а «все прогрессисты становятся неправы в теории, хотя и торжествуют на практике». Ведь в мире угасания и разрушения подталкивать события — значит торопить смерть. Зато «все охранители и друзья реакции правы… когда начнется процесс вторичного упростительного смешения; ибо они хотят лечить и укреплять организм. Не их вина, что они не надолго торжествуют; не их вина, что нация не умеет уже выносить дисциплину отвлеченной государственной идеи, скрытой в недрах ее! Они все-таки делают свой долг и, сколько могут, замедляют разложение, возвращая нацию, иногда и насильственно, к культу создавшей ее государственности»[485].

Леонтьев — консерватор. Но консерватизм его особенный, не присущий его эпохе. «Охранительный» консерватизм status qvo, представленный в XVIII веке Гегелем, Берком, Новалисом, в XIX столетии (и тем более позже, после Леонтьева), когда в общих чертах уже сложилось правовое общество, не может не вобрать в себя определенные либеральные моменты, если он выполняет функции консервации существующих общественных форм. Общество-то уже изменилось, значит, сохранение этого измененного общества требует признания некоторых новых принципов. (Например, именно таким, «реформированным», был консерватизм Каткова.) К подобным принципам можно отнести примат правовых средств над насильственными для решения социальных вопросов, признание неотъемлемых прав личности и т. п. То есть современный Леонтьеву консерватизм уже не отрицал полностью демократических достижений и в этом смысле был «с либеральным душком».

Леонтьевскую же позицию можно назвать мифологической. Эта позиция тоже встречается в истории общественной мысли отнюдь не единожды. Под таким мифологическим неоконсерватизмом я подразумеваю достаточно распространенный род политического романтизма[486], выдвигающего в качестве своей задачи осуществление некоего вневременного социального мифа в духе национального традиционализма. Отсюда — поиски особой судьбы, ориентация на абсолютную уникальность национального пути.

Такой мифологический консерватизм противопоставляет должное и сущее: наличная действительность критикуется, а как альтернатива предлагается некое архетипическое, вневременное бытие («Святая Русь» или «прусская идея» — в зависимости от «почвы» произрастания). В случае леонтьевской концепции — речь идет о византизме. В этом типе консерватизма четко прослеживаются две взаимосвязанные идеи: проповедь патерналистской модели государства [487] и требование духовной общности народа. Налицо установка подчинения личности целому (нации, например). Леонтьев пытался безоговорочно подчинить себя духовному водительству старцев; эта же «матрица» действует у него всюду: без подчинения, без «водительства» невозможна нормальная жизнь. Принцип «по своей глупой воле пожить» приведет только к анархии и смуте; в леонтьевском идеале каждый должен подчиниться чему-то высшему (Церкви, государству, византийскому идеалу).