Общих тем у них нашлось много — о Турции и Греции, где отец Климент бывал по поручению Синода, о Святой Афонской горе, посещение которой Зедергольмом когда-то окончательно определило его выбор монашеского пути, о славянофильстве и литературе. Беседовали они почти каждый день. Константин Николаевич с «дружеским вожделением» высматривал нового знакомца из окна своей комнаты в паломнической гостинице.

Наверное, разговоры с Леонтьевым слишком живо напомнили отцу Клименту мирскую жизнь, потому что в один из дней, когда Константин Николаевич пришел к нему, чтобы побеседовать, монах принял его ласково, но тотчас предложил вместе помолиться. Леонтьев понял, что предложение не случайно: так же поступал святой Исаак Сирин, испытывая праздного посетителя. «Я тотчас спохватился, понудил себя и отвечал ему, что очень рад, — описывал этот случай Леонтьев. — Мы помолились: отец Климент успокоился и мы после „девятого часа“ [502] все-таки очень приятно побеседовали за чаем. Я думаю, что он хотел испытать меня и, увидев, что я стал на молитву так охотно, решил в сердце своем, что мои посещения и беседы не слишком вредны» [503].

Леонтьев вспоминал, что для отца Климента был свойствен «нередко до тревоги доходивший страх греха». Константину Николаевичу этот страх тоже был знаком — он не мог не осознавать своей вспыльчивости, гордости, страстности, он боялся умереть неожиданно, не искупив и не замолив грехов… И хотя аскетический монашеский быт подвергал отца Климента гораздо реже искушениям, чем мирская жизнь — Леонтьева, этот страх сблизил их. К тому же отец Климент не был чужд литературных занятий — он писал, публиковал свои работы. Леонтьев нашел в Оптиной глубоко верующего друга, духовный авторитет которого ему легко было признать. «Отец Климент мог превосходно действовать доводами, — вспоминал Константин Николаевич, — его значительные светские познания, авторитет его учености, его обширная и основательная духовная начитанность, логическая ясность его речи и в особенности его умение говорить именно тем языком, каким мы все говорим (умение, которому, к сожалению, так чужды многие из лучших монахов), вот что придавало особый, исключительный вес его словам в глазах образованных людей такого рода, которые не в состоянии стать прямо на духовную точку зрения»[504]. Таким человеком был и сам Константин Николаевич.

Леонтьев понимал, что хотя отец Климент — блестящий катехизатор, старцем он быть не может. «Катехизатор убеждает, старец руководит»[505]. Отец Климент даже не исповедовал — страшился своего несовершенства, опасался брать на себя ответственность за руководство чужой жизнью. (Впрочем, прекрасно зная по-новогречески, он сделал исключение для слуги Георгия, эпирского грека, который сопровождал Леонтьева в Оптину.) В эти несколько недель отец Климент не раз беседовал с Константином Николаевичем о старчестве, о необходимости духовного водительства, о радости отречения от своей воли, будто подсказывал ему будущий путь:

— Надо только иметь полное доверие к старцам, ведь без старчества и внутреннего послушания трудно понять, как живут иные монахи…

Сам отец Климент был духовным сыном старца Амвросия. К отцу Амвросию и отправился Константин Николаевич исповедоваться. При ближайшем знакомстве он оказался не похож на афонских старцев — ни на отца Макария, ни на отца Иеронима. Маша вспоминала: дядя «высказал мне, — до чего ему трудно беседовать с о. Амвросием, который вести долгую беседу с ним не может, как это делал Афонский старец»[506]. И все-таки эта поездка в Оптину многое дала Леонтьеву: «Здесь сошел на душу мне такой мир, какого я давно не знал… Близость духовника и беседы О. Климента успокаивали и услаждали меня. — Я без труда забывал мир. — Отчего я не остался? — Я думал остаться, я надеялся! Но денежные дела противу воли вывели меня в Калугу»[507].

По дороге Леонтьев заехал на несколько дней к Иосифу Николаевичу Шатилову (крымский знакомый, повлиявший когда-то на мировоззрение Константина Николаевича, в 1864 году перебрался в свое родовое имение Моховое Тульской губернии). Деятельный Шатилов и в Моховом пытался идти впереди своего времени, хозяйствовал, сообразуясь с сельскохозяйственной наукой, — до сих пор известен сорт овса «шатиловский», а выведенная в имении пшеница получила бронзовую медаль на выставке в Париже. Да и чего только не было в шатиловском хозяйстве!

Но вряд ли Леонтьев вдохновился хозяйственным примером Шатилова: ни стартового капитала для этого не имелось, ни шатиловской страсти к сельскому хозяйству. Зато в Моховом он познакомился с Павлом Дмитриевичем Голохвастовым, автором оригинальной теории русского стихосложения и хорошим знакомым Льва Толстого. Встреча оказалась полезной. Павел Дмитриевич, узнав суть написанной новым знакомцем работы «Византизм и славянство», посоветовал обратиться за поддержкой к Погодину. К тому времени Константин Николаевич понял, что Катков не торопится печатать его сочинение, и стал думать о том, чтобы показать «Византизм и славянство» Ивану Аксакову. Но Голохвастов считал, что Погодин поможет опубликовать трактат гораздо вернее, чем Аксаков. Этот совет Леонтьеву пригодится во время следующей поездки в Москву.

Из Мохового Леонтьев отправился в Калугу — вплотную заняться кудиновскими делами. Официально вступив в права наследования, он попытался уладить денежные вопросы. Но жалобы братьев в различные инстанции привели к тому, что решением Калужского окружного суда от 5 ноября 1874 года на имение было наложено запрещение «в обеспечение выдачи» предназначавшихся братьям шести тысяч рублей. А незадолго до поездки в Калугу Леонтьев получил известия из Константинополя: Елизавета Павловна прожила все оставленные им деньги (даже продукты из лавок ей в долг не отпускали) — и в Россию не на что было возвращаться, и в Турции оставаться было не с чем…

К счастью, в Калуге жил хороший знакомый Леонтьева, князь Константин Дмитриевич Гагарин, калужский вице-губернатор. Константин Николаевич встречался с ним на Корфу, не раз они коротали на Востоке вечера в дружеских беседах. Женат Гагарин был на гречанке — Елене Алкивиадовне Аргиропуло, что тоже расположило их друг к другу (ведь и в жилах Елизаветы Павловны текла эллинская кровь). Князь предложил Леонтьеву остановиться в его доме. У Гагарина Константин Николаевич и одолжил деньги для жены, причем отправил их Лизе с правом выбора, куда ехать — к матери в Крым или к нему в Кудиново.