Он перестал изображать доктора и теперь скатывал оставшийся бинт в аккуратный рулон, затем завернул в голубую оберточную бумагу и положил в ящичек. Он спрятал лейкопластырь и закрыл аптечку.

Он наклонился надо мной, его лицо было прямо над моим, его серьезные глаза были такими внимательными, обеспокоенными, проницательными. Его голубые глаза были такими же, как у нас всех. Однако в этот дождливый день они как-будто впитали в себя цвет этих старых бумажных цветов, отчего в них появились темные прозрачные переливы. Рыдания подступили к горлу: где тот мальчик, которого я знала прежде? Где теперь тот мой брат, и кто этот молодой юноша со светлыми пробивающимися усиками, который так долго смотрит мне в глаза? Один этот его взгляд пленил меня. И больше чем любая боль или страдание, или рана, больше, чем все, что я чувствовала прежде и почувствую впредь, была боль от того страдания, что я увидела в его измученных мерцающих глазах, цвет которых постоянно менялся, как в калейдоскопе, где можно увидеть все цвета радуги.

— Крис, — пробормотала я, теряя чувство реальности, — не смотри так. Это не твоя вина.

Сперва я взяла его лицо в ладони, потом склонила его голову себе на грудь, как прежде, я видела, делала мама.

— Это только царапина, ничуть не больно (хотя было ужасно больно), и я знаю, ты ведь не нарочно. Он задохнулся и хрипло спросил:

— Зачем ты побежала? Раз ты побежала, я должен был преследовать. А я ведь только дразнил тебя. Я бы ни за что не срезал и пряди с твоей головы. Это ведь просто так, для смеха. И ты ошибалась, когда говорила, что я сказал, будто твои волосы некрасивы. Я думаю, на твоей голове могут вырасти самые великолепные, самые знаменитые волосы во всем мире.

Как будто маленький ножичек вонзился мне в сердце, когда он откинул голову и распустил мне волосы веером, так что они закрыли мою обнаженную грудь. Я слышала, как он глубоко вдыхает мой запах. Мы лежали там совсем тихо, слушая, как зимний дождь барабанит по шиферной крыше прямо над нами. Глубокая тишина вокруг. Всегда тишина. Голос природы — вот единственный звук, который достигал нас здесь, на чердаке, и так редко природа говорила с нами тепло и дружелюбно.

Дождь ударял теперь по крыше редкими каплями, вскоре вышло солнце и осветило нас здесь, внизу, и в его свете его волосы и мои засверкали длинными прядями и стали похожи на драгоценный шелк.

— Посмотри, — сказала я Крису. — На окне с западной стороны отлетела перекладина от ставни.

— Вот и хорошо, — сказал он сонно и удовлетворенно. — Теперь солнце будет там, где недоставало его нам, смотри, у меня получилась рифма.

А потом он сказал таким же сонным голосом:

— Я думал о Раймонде и Лили, о том, как они попали на эту пурпурную траву, где исполнялись все желания.

— Правда? Знаешь, я тоже думала об этом, — ответила я тоже шепотом.

Я снова и снова закручивала прядку его волос на свой большой палец, притворяясь, будто не замечаю, что его рука осторожно поглаживает мою грудь, ту, на которой лежала его голова. И поскольку я не возражала, он осмелился поцеловать сосок. Я содрогнулась, пораженная, недоумевающая, почему это заставило меня почувствовать такой странный, необычный трепет? Что такое сосок, просто розовато-коричневый бугорок?

— Я могу представить Раймонда, целующего Лили так, как ты сейчас целуешь меня, — я говорила, задыхаясь, одновременно желая и остановить его, и чтобы он продолжал. — Но я не могу представить, как они делают то, что дальше.

Слова заставили его приподнять голову. Слова заставили его вновь посмотреть на меня с тем же интересом, странные маленькие огоньки блестели в его глазах, которые постоянно меняли цвет.

— Кэти, а ты знаешь, что дальше? Краска залила мое лицо.

— Да, я знаю, насколько могу судить. А ты знаешь? Он засмеялся тем сухим кудахтающим смехом, о котором можно прочесть в романах.

— Конечно, я знаю. В самый первый день в школе, мне рассказали мальчишки в раздевалке, все старшие мальчики только и говорили об этом. И эти слова на стенах, из четырех букв, я их не понимал. Но они мне скоро объяснили; во всех деталях. Девочки, бейсбол, девочки, футбол, девочки, девочки, девочки, они говорили только об этом и о том, чем девочки отличаются от нас. Это столь возбуждающая тема для большинства мальчиков и мужчин, я полагаю, тоже.

— Но не для тебя?

— Для меня? Я не думаю о девочках и сексе, хотя я попросил бы Бога, чтобы ты не была так чертовски хороша! И было бы лучше, если бы ты не была все время рядом и не была так доступна.

— Так вот что ты думаешь обо мне? Значит, по-твоему, я хороша собою?

Подавленный стон сорвался с его губ, стон, больше похожий на крик. Он вскочил и сидел теперь прямо, глядя на то, что открывал мой распахнутый свитер, потому что веер из волос уже сдвинулся с прежнего места. Если бы я не отрезала верх у моего трико, он бы не увидел так много. Но я должна была отрезать, потому что лямки стали мне коротки. Дрожащими, прыгающими пальцами он застегивал пуговицы моего свитера, не глядя мне в глаза.

— Заруби себе на носу, Кэти. Конечно, ты хороша собою, но братья не должны думать о своих сестрах как о девушках — никогда никаких чувств, кроме терпимости и братской любви, и иногда ненависти.

— Я надеюсь, Бог пошлет мне смерть в ту минуту, когда ты возненавидишь меня, Кристофер.

Его руки поднялись, чтобы спрятать лицо, а когда он вновь показался из-за этого щита, то уже улыбался, бодрый и веселый, и прочищал горло.

— А ну давай, нам пора вниз, к близнецам, пока они не выжгли себе глаза дочерна, пялясь без конца в эту подзорную трубу для дураков.

Мне было тяжело подняться, хотя он помогал мне. Я стояла, прижимаясь к нему щекой как раз у его сердца. И хотя он хотел быстро отстранить меня, я прижалась теснее.

— Крис, то, что мы сейчас делали — это был грех? Он снова прочистил горло.

— Если ты так думаешь, то да.

Что это был за ответ? Если оставить мысли о грехе, то эти минуты, когда мы лежали на полу, и он касался меня так нежно волшебными трепещущими пальцами и губами — эти минуты были лучшими из всех, что мы провели в этом отвратительном доме. Я взглянула на него, чтобы увидеть, что он думает, и увидела нечто странное в его глазах.

Это необъяснимо, но он казался сейчас счастливее, печальнее, старше, мудрее, или это и означало, что он почувствовал себя мужчиной? Если это так, я была рада, грешна я или нет.

Рука об руку мы спустились к близнецам, где Кори бренчал на банджо, не сводя глаз с телевизора. Он взял гитару и стал наигрывать свое собственное сочинение, а в это время Кэрри напевала стихи, которые тоже сочинил он. Банджо было для бодрых мелодий, под которые легко маршировать. А эта мелодия была как дождь, стучащий по крыше, тягучая, мрачная, монотонная.

Никогда не увидим солнца, Никогда не найдем себе дом, Никогда не почувствуем ветер, Никогда не пройдем под дождем.