Настроение у меня испортилось. Я взглянула на него хмуро и угрюмо.

— Когда я влюблюсь, я возведу гору до неба. И там мы, я и мой возлюбленный, будем наслаждаться обоими мирами, реальность будет прямо у нас под ногами, а иллюзии в облаках прямо у нас над головой. И пускай пурпурная трава разрастается кругом, пусть поднимается до наших глаз.

Он рассмеялся, обнял меня и поцеловал легко и нежно, и глаза его светились нежностью и добротой в полумраке холодного чердака.

— О да, моя Кэти способна на это! Сохранить все иллюзии, танцевать в высокой пурпурной траве, которая доходит тебе до глаз, носить одежды тоньше паутинки, сделанные из облаков! Уж она бы вертелась, летала и выделывала пируэты, пока ее неловкий и неуклюжий любовник топал за ней, тоже пытаясь танцевать.

Это была скользкая почва. Я поспешила туда, где твердо стояла на ногах.

— Но все-таки это прекрасная история, по-своему, конечно. Мне было так жаль Лили и Раймонда, они могли бы иначе устроить свою жизнь. Когда Лили сказала Раймонду всю правду, как ее фактически изнасиловал этот ужасный человек, он не должен был обвинять ее в том, что она соблазнила его. Никто в здравом уме не захочет соблазнять человека, у которого восемь детей.

— Ох, Кэти, иногда, правда, ты уж хватаешь через край.

Его голос звучал глубже, чем обычно, когда он сказал это. Его мягкий взгляд скользнул медленно по моему лицу, задержавшись на губах, затем скользнул вниз на грудь, на ноги, обтянутые белым трико. Поверх трико на мне была надета короткая шерстяная юбочка и вязаный свитер. Затем его глаза снова устремились вверх, встретившись с моим удивленным взглядом. Он вспыхнул, заметив, что я тоже не спускаю с него глаз, и отвернулся в сторону, уже второй раз за сегодня. Я лежала достаточно близко, чтобы услышать, как стучит его сердце — быстро, быстрее, быстрее, и вдруг мое сердце словно поймало этот ритм и застучало в такт с ним, как обычно стучат сердца — тук-тук, тук-тук. Он быстро взглянул на меня. Наши глаза встретились и замерли. Он нервно засмеялся, стараясь показать, что все это серьезно.

— Первый раз ты была права, Кэти! Только безумные люди могут умирать от любви. Ставлю сто против одного, что этот романтический и наркотический любовный коктейль состряпала женщина!

Всего минуту назад я негодовала на автора за несчастный конец, но сейчас я рванулась на его защиту.

— Т.Т.Эллис — это благополучно может быть и мужчина! Хотя я сомневаюсь, что в девятнадцатом веке женщина-автор могла опубликовать свое произведение иначе, как скрывшись за инициалами или мужским именем. И почему это вечно мужчины считают, что женщина только и способна, что писать сентиментальные романы и слезливые истории и не способна создать ничего путного? Разве не бывает и у мужчин романтических настроений? Разве не мечтают мужчины об идеальной любви? А мне показалось, что Раймонд еще больше сюсюкал, чем Лили.

— Не спрашивай меня о, мужчинах, — с неожиданной горечью взорвался он и продолжал с упреком: — Разве живя здесь, наверху, я могу знать, как должен чувствовать настоящий мужчина? Здесь я не могу себе позволить романтических настроений. Не делать этого, не делать того, отводить постоянно глаза и не замечать прямо перед собой вот этих твоих глаз, все скрывать, притворяться, что я только брат, и у меня нет других чувств и эмоций, кроме детских. Похоже, некоторые глупые девчонки считают, что наш будущий доктор начисто лишен сексуальности.

Я вытаращила глаза. Такая неистовая вспышка со стороны человека, который редко позволял себе нечто из ряда вон выходящее, повергла меня в изумление. За всю жизнь он не разговаривал со мной так горячо и с таким гневом. Нет, я просто кислятина, гнилое яблоко в бочке других, хороших. Я осквернила его. Сейчас он вел себя как тогда, когда мама уходила надолго. Ох, как же жестоко было с моей стороны растревожить его. Ему надо было навсегда остаться самим собой, беззаботным и бодрым счастливчиком-оптимистом. Не украла ли я у него самое замечательное качество, кроме его внешности и очарования?

Я положила руку ему на плечо.

— Крис, — прошептала я, почти плача. — Мне кажется, я знаю точно, что тебе надо, чтобы почувствовать себя мужчиной.

— Ну, — огрызнулся он. — Ты-то что можешь знать?

Теперь он не хотел даже взглянуть на меня. Вместо этого он вновь уставился в потолок.

Я страдала за него. Я знала, что гнетет его. Он позволил свои мечтам поднять голову. Теперь он был со мною заодно, он был таким же, как я, и его уже не заботило, унаследуем мы богатство или нет. Но быть таким, как я, значило быть отравленным вечной горечью сомнений, ненавидеть всех, подозревать во всем скрытые мотивы. Бедный Крис!

Я сделала попытку погладить его волосы.

— Хорошая стрижка, вот что тебе нужно! Твои волосы уж чересчур длинны и красивы. Чтобы почувствовать себя мужчиной, надо стрижку покороче. Взгляни, сейчас, право слово, волосы у тебя совсем как мои.

— А кто сказал, что твои волосы красивы? — он спросил это самым непроницаемым голосом. — Может когда-то это и было так, до того, как тебя окатили варом.

Правда? А мне кажется, я могла бы припомнить множество случаев, когда его глаза говорили мне, что мои волосы более чем красивы. И я помнила, как он смотрел, когда выстригал мне волосы спереди, так нежно и осторожно. Он действовал ножницами с такой неохотой, как будто обрезал мне пальцы, а не волосы, которые не чувствуют боли. А затем однажды я застала его на чердаке. Он сидел в солнечном свете и держал в руках длинные пряди моих отрезанных волос. Он понюхал их, затем приложил к щеке, затем к губам, а затем спрятал в коробочку, которую хранил под подушкой.

Нелегко мне было рассмеяться и обмануть его, не дать ему знать, что я все заметила.

— О, Кристофер Долл, у тебя такие выразительные голубые глаза. Я сочувствую всем девушкам, которые влюбятся в тебя, когда мы освободимся и выйдем наружу. А больше всего твоей жене, ведь такой прекрасный муж несомненно очарует всех красоток-пациенток, которые пожелают соблазнить его. А если бы я была твоей женой, я убила бы тебя за первую же внебрачную связь! Я бы тебя так любила, так ревновала, я могла бы даже заставить оставить тебя медицину в возрасте тридцати пяти лет.

— Я никогда не говорил тебе, что твои волосы красивы, — он повторял упрямо, игнорируя вес, что я сказала.

Все так же легко я коснулась его щек, почувствовав волоски, которые пора уже было брить.

— Сиди здесь. Я сбегаю за ножницами. Действительно, я ведь так давно уже тебя не стригла.

К чему только я стригла волосы ему и Кори, ведь при нашем образе жизни это не имело никакого значения? Ни разу с тех пор, как мы здесь, я не делала прическу себе и Кэрри. Только макушка у меня была выстрижена, в знак нашей покорности жестокой старой женщине, сделанной из стали. И сбегая вниз за ножницами, я размышляла о том, почему это во всех волшебных сказках, которые я читала, у всех многострадальных дам были длинные-длинные белокурые волосы. Неужели брюнеток никогда не похищали и не держали в заточении в высоких башнях, конечно, если чердак можно назвать башней? И почему наши зеленые насаждения так и не выросли, а наши белокурые волосы все растут и растут? Как все это странно.