Гнев Счастливчика скоро прошел. Он отыскал утешение в шутке, которую задумал сыграть с Кабинетом. Вывез всех на горнолыжный курорт в районе Яхромы. Туда, по каналу Москва-Волга, на баржах завезли из северных районов России свежевыпавший снег, насыпали вдоль горнолыжной трассы, которая завершалась глубокой замаскированной ямой, наполненной сырой нефтью. Счастливчик выстроил Кабинет на вершине. Первый скользнул вниз, грациозно виляя по склону. Следом, неумело, враскоряку, с трудом удерживаясь на ногах, покатились министры. У подножья Счастливчик ловко вильнул, резко ушел в сторону, а злополучные министры скатились и угодили в нефтяную яму. Стояли, все черные, липкие, похожие на птиц, попавших в нефтяное пятно, жалобно сетовали и роптали.

Счастливчик в обнимку с Модельером, оба красивые, в бело-розовых спортивных костюмах, опирались на лыжные палки и кричали министрам:

– Это все причуды нефтяной экономики!.. А если мы вам газу подпустим?..

Плужников после посещения Рая испытывал постоянное, неисчезающее вдохновение, как художник, в котором зрел замысел чудесной картины. Избыток сил, которые скопились в его молодом и радостном сердце, обращался наружу пучками яркого света, как если бы в сердце у него был фонарь маяка, кидавший в мир лучистые вспышки любви. Он любил всех, кто встречался ему на пути среди московских переулков и улиц, любил фасады домов с их старинной лепниной, пролетавшие мимо лимузины, напоминавшие то стремительных гладких гончих, то смешных и сердитых мопсов, то тяжелых, с наклоненной головой волкодавов. Он любил город в последнем осеннем солнце, с темными лужицами на асфальте, где прилипли желтые опавшие листья, любил Аню, свою драгоценную и ненаглядную, вокруг которой глаза его различали легчайшее золотистое зарево, нежный свет, окружавший ее голову и руки.

Он все время ощущал присутствие рядом с собой и в себе чьей-то невидимой, благой и могучей воли, направлявшей его. В голове возникали огромные, ему не принадлежащие мысли, подобные учениям, которым он никогда не обучался, но которые достались ему даром, вложенные все той же благой и всеведущей волей. На губах вырастали, но еще не смели прозвучать, небывалые слова и речи, и дыхание для их произнесения становилось глубоким и чистым.

Аня испытывала недомогание: видно, слегка простудилась в Раю, лежа в санях на холодном клеверном сене. Плужников взялся разносить дневную почту, нагрузился сумой, взглянул на стол, где лежали краски, кисточки и альбом для рисования, еще пустой, но уже готовый наполниться великолепными рисунками, вышел в город.

Старый доходный дом, в котором он не раз бывал вместе с Аней, напоминал корабль на стапелях, где его окружили лесами, ремонтировали, замазывали трещины в бортах, очищали дно от прилипших за долгое плавание ракушек и полипов. Почернелый, состарившийся, потерявший былую помпезную красоту и величие, дом вновь обретал свой истинный лик. Избавлялся от прежних жильцов, переполнявших коммунальные квартиры, и эти опустелые квартиры чистили, выметали, выскребали, изгоняли из них дух семидесятилетней эпохи, готовя для новых жильцов, для их роскошных спален, дорогих кабинетов, великолепных гостиных с картинами, зеркалами, дорогими гобеленами и гардинами. Но часть прежних жильцов оставалась, шевелилась среди убогого скарба, помнившего громогласную, тяжеловесную эпоху, которая промчалась и канула как грохочущий за окном самосвал.

Плужников, пренебрегая лифтом, поднимался на этажи среди запахов известки, чугунных поломанных поручней, тусклых витражей, на которых, едва различимые сквозь копоть, просвечивали лилии и орхидеи.

Квартира, где еще недавно проживал знаменитый советский ученый Иван Иванович, была раскрыта настежь. Входили и выходили рабочие, выносили утлые остатки поломанной мебели, которую не успел продать незадачливый, вечно хмельной изобретатель. На площадке стоял маленький, полненький, с надменным кавказским лицом человечек, в дорогом облачении, в модных начищенных штиблетах, видимо, новый хозяин квартиры. В пухлых ручках, усыпанных драгоценными каменьями, держал настольную эмблему первого спутника Земли – металлический, запыленный шарик с четырьмя усиками антенн на пластмассовой подставке, где виднелась медная окисленная табличка с дарственной надписью. Человечек рассматривал ненужную вещицу, раздумывая, куда бы ее кинуть.

– Это что?.. Грецкие орехи колоть?.. – усмехался он, иронично поглядывая на предмет, переводя глаза на проходящего Плужникова, чтобы тот оценил его шутку. Усатый шарик выглядел жалко и беспомощно среди золота перстней, бриллиантов и изумрудов.

Плужникову было жаль надменного и ироничного горца, усыпанного самоцветами, которому судьба подарила несметное, свалившееся из русского неба богатство, и которого она уже поразила неизлечимой, гнездящейся в печени болезнью. Было жаль, что он не понимает, какую чудесную и волшебную вещь сжимают его пухлые пальчики, на которых, словно нарывы, сверкали перстни.

– Что это за колючий ежик?.. – спрашивал у Плужникова смешливый тат.

– Это спутник нашей жизни, моей и вашей… – ответил Плужников, чувствуя, как в душе его открылся светоч и пучок невидимых жарких лучей коснулся спутника. Азербайджанец отдернул руку, словно ожегся. Спутник вспорхнул, нежно светясь, поднялся под потолок, сделал несколько кругов и вылетел в приоткрытое окно, издавая нежные пиликающие звуки.

На другом этаже Плужников остановился у обшарпанных, некогда тяжеловесных дубовых дверей, теперь же многократно закрашенных грубой масляной красой, со множеством звонков и фамилий, населявших громадную, словно пещера, коммунальную квартиру. Надавил на звонок с табличкой «Князева», вызывая из глубокой катакомбы женщину по имени Валентина, чей сын служил в неспокойной Чечне. Пока начинали звучать за дверью торопливые шаги, вынимал из сумки письмо, помеченное казенным штемпелем, без марки, какие обычно исходят из армейской полевой почты. Конверт в его руках вдруг наполнился страшной тяжестью, будто был создан из несуществующего на земле сверхтяжелого элемента. Руку с конвертом тянуло вниз. Не вскрывая письмо, Плужников знал, что в нем содержится скупое командирское извещение матери о том что ее сын Николай Князев погиб в бою в Аргунском ущелье, смертью героя во время боевой операции. Из письма исходил черный огонь. Плужников, почти теряя сознание, слышал, как открывают дверь. Знал: Валентина увидит его, примет письмо, прочитает его на пороге и тут же замертво рухнет, издав жалобный крик подстреленной птицы. Его сердце испугалось, заметалось, заколотилось в груди. Он слышал ребрами больные удары сердца. Не умея спасти гибнущий мир, который погибал прямо здесь, на обшарпанной лестничной клетке, у замызганных стен, где кто-то синим спреем начертал похабное слово, Плужников обратил свое сердце к Тому, Кто сопутствовал ему неотступно, был его вдохновителем, побуждал дышать и любить. Его мольба была бессловесной, была воплем изнутри гибнущего, обреченного города, где уже начинали качаться колокольни и останавливаться на башнях часы.

И вопль его был услышан… Дверь в квартиру растворилась. Бледная, исхудалая женщина взглянула на него умоляющими глазами, приняла конверт, из которого острыми языками било черное пламя. И в это же время зашумел, заскрипел внизу лифт, подымаясь на дрожащих канатах. Женщина неловко раскрывала конверт. Лифт остановился и звякнул. Дверь растворилась, и на площадке появился статный солдат с заплечной котомкой, в своем загорелом красивом лице повторяя увядшие черты бледноликой женщины.