— Как дела, милашка?

Ее такие вопросы никогда не обижали, но она не знала, как на них реагировать. Сказать «спасибо, хорошо»? Брайони улыбнулась, радуясь, что ее лицо закрывает капюшон. Было очевидно, что все думают о предстоящей оккупации, но не оставалось ничего иного, кроме как жить дальше. Даже если придут немцы, люди будут продолжать играть в теннис, сплетничать, пить пиво. Разве что перестанут свистеть вслед симпатичным девушкам. По мере того как улица становилась у́же и извилистее, моторы гудели громче и теплые выхлопные газы все больше били в нос. В одном месте прямо на тротуар выходила краснокирпичная викторианская терраса. Женщина в клетчатом фартуке яростно, словно безумная, мела тротуар перед своим домом, из открытой двери которого доносился запах стряпни. Она отступила, давая Брайони пройти, потому что пешеходная часть была узкой, но на приветствие ответила лишь свирепым взглядом. Навстречу шла женщина с четырьмя лопоухими мальчиками, у одних были портфели в руках, у других — ранцы за плечами. Мальчишки дурачились, прыгали, кричали и пинали ногами старую туфлю. Они проигнорировали замечание усталой матери, увидевшей, что Брайони пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить их:

— Да прекратите же вы наконец! Дайте пройти сестрице.

Когда они поравнялись, женщина, чуть повернув голову, смущенно и немного удрученно улыбнулась Брайони. У нее недоставало двух передних зубов. Она была щедро надушена и держала между пальцами неприкуренную сигарету.

— Они так радуются тому, что уезжают из города! Вы не поверите — они никогда не были в деревне.

— Удачи вам, — сказала Брайони. — Надеюсь, вам повезет с хозяевами.

Женщина с такими же оттопыренными ушами, как у мальчиков, но отчасти прикрытыми коротко стриженными волосами, громко рассмеялась:

— С этой оравой никаким хозяевам ничего не светит!

Наконец Брайони подошла к месту, где сливалось несколько тенистых улочек. Смутно припомнив соответствующий квадрат на карте, она решила, что это и есть Стоквелл. Южное направление можно было угадать по укрепленной огневой точке, которую охраняла кучка скучающих ополченцев, у них была одна винтовка на всех. Самый старший из них, в фетровой шляпе и рабочем комбинезоне, с повязкой на рукаве, с обвисшими, как у бульдога брыли, щеками, отделился от остальных и попросил ее предъявить удостоверение. Потом с важным видом махнул рукой: можете, мол, идти. У него Брайони не захотелось уточнять дорогу. Она считала, что следует пройти по Клэпем-роуд еще мили две. Народу здесь было меньше, движение тоже оказалось менее интенсивным, а сама улица — шире той, по которой пришла Брайони. Относительную тишину прорезало лишь дребезжание отходившего от остановки трамвая. Вдоль улицы, в глубине, тянулись аккуратные жилые дома в стиле времен короля Эдуарда VII. Брайони позволила себе присесть на минутку в тени платана на низкий каменный парапет и снять туфлю, чтобы осмотреть вскочивший на пятке волдырь. Мимо проехала колонна трехтонок, направлявшаяся из города на юг. Брайони посмотрела им вслед, подсознательно ожидая увидеть в крытых кузовах раненых. Но там были лишь деревянные ящики.

Через сорок минут она достигла станции метро «Клэпем-Коммон». Приземистая церковь, сложенная из неотесанных камней, оказалась закрытой. Брайони достала отцовское письмо и уточнила название. Продавщица обувного магазина указала ей другую церковь, но, даже когда Брайони, перейдя через дорогу, ступила на траву, церкви она поначалу не увидела: ее наполовину скрывали густые деревья.

Церковь Святой Троицы оказалась вовсе не такой, какую ожидала увидеть Брайони. Она представляла собор со сводами в стиле пламенеющей французской готики, залитый бронзовым светом, льющимся сквозь стрельчатые красно-фиолетовые витражи, — антураж, достойный зловещей сцены преступления и мученичества. То, что она увидела, подойдя ближе, среди тенистых деревьев, представляло собой изящное кирпичное строение вроде греческого храма, с черной черепичной крышей, простыми окнами и низким портиком с белыми колоннами под башней с часами гармоничных пропорций. Неподалеку от входа стоял черный блестящий «роллс-ройс» с распахнутой со стороны шоферского сиденья дверцей, но водителя видно не было. Проходя мимо машины, Брайони ощутила тепло от радиатора, интимное, как тепло человеческого тела, и услышала пощелкивание остывающего металла. Поднявшись по ступенькам, она толкнула тяжелую, декорированную медными гвоздями дверь.

Внутри ощущался обычный для любой церкви сладковатый аромат вощеного дерева и сырой запах камня. Даже стоя спиной к собравшимся и осторожно закрывая за собой дверь, она почувствовала, что церковь почти пуста. Речь приходского священника звучала в контрапункт отражающимся от стен звукам. Брайони остановилась при входе, ожидая, пока глаза привыкнут к сумраку. Потом прошла к задней скамье и села на ее дальнем конце, но так, чтобы видеть алтарь. Ей доводилось присутствовать на многих семейных бракосочетаниях, хотя в Ливерпульский собор на грандиозное венчание дяди Сесила и тети Гермионы, чью изысканную шляпку она различала сейчас в переднем ряду, ее по малости лет не взяли. Между своими живущими врозь родителями были зажаты Пьеро и Джексон, выросшие дюймов на пять-шесть. По другую сторону прохода сидели три представителя семейства Маршалл. Вот и вся публика. Скромная церемония, только для родственников. Никаких репортеров из отделов светской хроники. Присутствие Брайони тоже не предполагалось. Ритуал был хорошо ей известен, поэтому она сразу поняла, что главного не пропустила.

— Во-вторых, он призван оградить от греха прелюбодеяния тех, кто не наделен добродетелью воздержания, и позволить им вступать в брак и жить, как подобает целомудренному рабу Божьему.

Лицом к алтарю, обрамленные контуром праздничного белого облачения священника, стояли молодые. Невеста, как положено, была в пышном белом наряде под густой, насколько могла издали разглядеть Брайони, фатой, волосы по-детски заплетены в одну косу, которая свисала до пояса из-под низвергавшихся пенным водопадом тюля и органди. Маршалл держался прямо, подложные плечи его торжественного костюма острыми углами выделялись на фоне стихаря викария.

— В-третьих, он призван освящать единение, помощь и утешение, кои один супруг обязан даровать другому…

В мозгу Брайони, как нарывы, как грязные пятна на чистой коже, высыпали детали воспоминаний: Лола, вся в слезах, входит к ней в комнату, ее запястья в ссадинах и синяках; царапины на плече Лолы и на лице Маршалла; молчание Лолы в темноте на берегу озера, пока ее серьезная, смешная и слишком «правильная» младшая кузина, не умея отличить жизнь от выдуманных историй, по глупости обеспечивала алиби истинному насильнику. Бедная, тщеславная и уязвимая Лола с жемчужиной на бархотке, благоухающая розовой водой, мечтавшая сбросить последние путы детства, спасала себя от унижения тем, что влюбилась — или убедила себя, что влюбилась, — и не могла поверить в сказочную удачу, когда Брайони вызвалась объяснить все вместо нее и бросить обвинение. Какое везение для Лолы — лишившейся невинности, едва перешагнув порог детства, — выйти замуж за своего насильника.

— …Если кто-нибудь знает обоснованную причину, по которой эти двое не могут быть соединены узами законного брака, пусть этот человек либо объявит это сейчас, либо хранит потом свою тайну до скончания века.