Неужели это действительно свершится? Неужели она сейчас поднимется на ослабевших ногах, с трепещущим сердцем и пустым, сведенным спазмом желудком и выйдет на середину прохода? А потом, словно Христова невеста под своим чепцом и капюшоном, под взглядами повернувшихся к ней гостей, окажется у алтаря, где, раскрыв от удивления рот, стоит священник, которого никогда за всю его долгую церковную карьеру никто не осмелился прервать, а вполоборота — побелевшая венчающаяся пара, и дерзко, недрогнувшим голосом изложит свои резоны, свою обоснованную причину? Она не собиралась этого делать, но произнесенный викарием ритуальный вопрос из Книги общей молитвы, о котором Брайони совсем забыла, провоцировал ее. Что может ее удержать? Вот шанс публично признаться в своих терзаниях и очиститься от вины перед алтарем самой рассудительной на свете церкви.

Но ссадины и царапины давно зажили, а все ее тогдашние утверждения противоречат тому, что она могла бы сказать теперь. Невеста не выглядит жертвой, и брак совершается с согласия ее родителей. Более того, жених — шоколадный магнат, творец знаменитого «Амо». Тетушка Гермиона уже наверняка потирает руки. Сказать, что Пол Маршалл, Лола Куинси и она, Брайони Толлис, по тайному сговору своим лжесвидетельством отправили в тюрьму невинного человека? Но показания, на основании которых его осудили, это ее собственные показания. Они были открыто оглашены с ее слов в Ассизском суде. Приговор остался в силе. Наказание отбыто. Долг оплачен.

Сердце выскакивало у Брайони из груди, ладони взмокли, но она продолжала сидеть, смиренно склонив голову.

— Я призываю и требую, чтобы вы оба ответили так, как будете отвечать в день Страшного суда, когда все тайны людские выйдут наружу: если вам известны препятствия, кои не позволяют вам соединиться в законном браке, признайтесь в этом сейчас.

По любым подсчетам, до Страшного суда еще очень далеко, а до тех пор тайна, доподлинно известная только Маршаллу и его невесте, будет надежно укрыта за крепостными стенами их брака и останется тихо покоиться там в темноте даже после того, как умрут все причастные к ней. Каждое слово, произносимое во время церемонии, — еще один кирпичик в эту стену.

— Кто вручает эту женщину попечению этого мужчины?

Похожий на птицу дядя Сесил проворно, безусловно спеша побыстрее исполнить отцовский долг и вернуться в свое убежище Всех Святых в Оксфорде, вышел вперед. Напрягая слух, чтобы уловить в голосах хоть малейший признак сомнения, Брайони слышала, как Маршалл, а потом Лола повторяли за священником слова клятвы: она — уверенно и с наслаждением, Маршалл — неразборчиво и рассеянно. Как возмутительно, как сладострастно пророкотали ее слова, повторенные эхом под сводами церкви, когда она сказала:

— Клянусь принадлежать тебе телом и душой.

— Давайте помолимся.

Семь возвышавшихся над спинками передней скамьи голов опустились, священник снял очки в черепаховой оправе, запрокинул голову и, закрыв глаза, воззвал к силам небесным своим утомленным печальным голосом:

— О Господь предвечный, творец и спаситель рода людского, податель божественной милости, хранитель бессмертной жизни, ниспошли благословение Свое рабам Своим — этому мужчине и этой женщине…

Последний кирпичик встал на место, когда священник, снова надев очки, произнес торжественную формулу: «Объявляю вас мужем и женой» — и воззвал к Святой Троице, в честь которой названа его церковь. Потом были еще молитвы, псалом, «Отче наш», еще одна длинная прощальная молитва, понижающаяся интонация которой знаменовала меланхолический финал:

— …Да прольет Он на вас милость Свою в щедроте Своей, да благословит Он вас, да будете вы преданы Ему телом и душой, да будет свят союз ваш до самого вашего смертного часа.

Как только священник повернулся, чтобы вести новобрачных в сопровождении семи членов их семей через проход между скамьями к выходу, каскад бурных органных триолей, словно конфетти, посыпался на их головы. Брайони, стоявшая на коленях и делавшая вид, что молится, поднялась и повернулась лицом к приближающейся процессии. Викарий, казалось, немного спешил, ему хотелось отдохнуть. Увидев слева от прохода юную медсестру, он на ходу одарил ее милостивым взглядом, чуть склонив набок голову, что могло выражать как радушие, так и легкое удивление, и, проследовав к выходу, широко распахнул одну створку тяжелой двери. Косой луч солнца, достигнув места, где стояла Брайони, высветил ее лицо под чепцом. Она хотела, чтобы ее заметили, но не так откровенно. Теперь деваться было некуда. Лола, шедшая с ближней к ней стороны, повернула голову, их глаза встретились. Фата была уже поднята. Веснушки исчезли, но в остальном Лола мало изменилась. Разве что стала чуть выше ростом и похорошела: лицо округлилось, брови были беспощадно выщипаны. Брайони просто смотрела на нее. Единственное, чего ей хотелось, это чтобы Лола знала: она здесь — и чтобы мучилась вопросом: зачем? Солнце слепило ее, мешало видеть отчетливо, но на какую-то долю секунды она заметила на лице новобрачной гримасу неудовольствия. Поджав губы, Лола тут же вперила взор перед собой, и в следующую секунду ее уже не было в церкви. Пол Маршалл тоже заметил Брайони, но не узнал ее, так же как тетушка Гермиона и дядюшка Сесил, которые не видели ее бог знает сколько лет. А вот близнецы в болтающихся брюках от школьных костюмов, замыкавшие процессию, обрадовались, узнав ее, и принялись гримасничать, изображая притворный ужас при виде ее сестринской формы, начали по-клоунски выкатывать глаза и разевать рты, прикрывая ладошками.

Вскоре Брайони осталась в церкви одна, если не считать невидимого органиста, который продолжал играть ради собственного удовольствия. Все кончилось очень быстро, и она не была уверена, что чего-то добилась. Продолжая стоять на месте, она чувствовала себя глупо и не хотела выходить на улицу. Дневной свет и семейная болтовня наверняка уже развеяли впечатление, даже если она и произвела его, явившись словно призрак средь бела дня. К тому же ей все равно не хватило бы духу для открытого столкновения. И как она объяснит тете и дяде свое присутствие? Вдруг они сочтут себя оскорбленными? Или того хуже: не сочтут и захотят пригласить ее на мучительно нудный завтрак в отеле, во время которого мистер и миссис Пол Маршалл будут с елейным видом источать ненависть, а Гермиона не сможет скрыть презрение к Сесилу. Брайони постояла еще несколько минут, притворяясь, будто с удовольствием слушает музыку, потом, раздраженная собственной трусостью, решительно вышла на крыльцо. Викарий был уже ярдах в ста от церкви, он быстро удалялся, размахивая руками. Новобрачные сидели в «роллс-ройсе» — Маршалл за рулем, — машина давала задний ход, чтобы развернуться. Брайони была уверена, что они ее видят. При переключении скорости раздался металлический скрежет — может, добрый знак. Машина проехала мимо, и через боковое стекло Брайони увидела Лолу в облаке свадебной кисеи, прильнувшую к плечу водителя. Что же касается гостей, то они давно растворились среди деревьев.

Изучив карту, Брайони узнала, что Бэлхем находится в той стороне, куда ушел викарий, совсем недалеко, и именно поэтому ей так не хотелось туда идти: дорога займет слишком мало времени. Она ничего не ела, хотела пить, натертая пятка болела, волдырь на ней лопнул, кожа прилипла к заднику туфли. Становилось жарко, а ей предстояло шагать по открытой местности, пересеченной асфальтированными дорожками и утыканной противоосколочными заграждениями. Вдали виднелась эстрада, вокруг которой бесцельно слонялись мужчины в одинаковых темно-синих костюмах. Это напомнило ей о Фионе, у которой она украла выходной, и дне, проведенном ими в Сент-Джеймсском парке. То время казалось далеким и безобидным, хотя прошло всего десять дней. Сейчас Фиона, должно быть, по второму разу разносит судна. Стоя в тени церковного портика, Брайони подумала, что нужно купить подруге гостинец — что-нибудь вкусненькое: бананов, апельсинов или швейцарского шоколада. Санитары знали, где все это достать. Она слышала, как они говорили, что купить можно абсолютно все, были бы деньги. Брайони смотрела на цепочку машин, двигавшихся в том самом направлении, куда ей было нужно идти, и думала о еде: о больших кусках ветчины, яйцах-пашот, жареной цыплячьей ножке, ирландском рагу, лимонных меренгах. О чашке чаю. То, что у нее за спиной все это время продолжала звучать нервная, тревожная музыка, она осознала лишь тогда, когда звуки замерли; во внезапно наступившей тишине на нее снизошел покой, и она решила сначала поесть. Там, куда ей предстояло идти, ничего похожего на кафе видно не было — лишь кварталы унылых многоквартирных домов, сложенных из темно-оранжевого кирпича.