языка, согласно гипотезе Хомского, состоит в обеспечении мышления{1092}. В своей книге «О природе и языке» (On Nature and Language) он пишет: «Язык не считается системой коммуникации в собственном смысле слова. Это система для выражения мыслей, т. е. нечто совсем другое. Ее, конечно, можно использовать для коммуникации… Но коммуникация ни в каком подходящем смысле этого термина не является главной функцией языка»{1093}. Далее он вполне справедливо замечает, что «если вы хотите исключить взаимное непонимание, то конструкция языка для этой цели неудачна, поскольку существуют такие свойства, как неоднозначность. Если вы хотите, чтобы было такое свойство, чтобы то, что нам обычно нужно сказать, выходило коротко и просто, ну, что тут скажешь, наверное, в языке просто нет такого свойства»{1094}. Но значит ли это, что появление языка было обусловлено не потребностью в коммуникации, а потребностью в обеспечении мышления? Видимо, все же нет, ведь если бы язык был нужен только (или в первую очередь) для «бесед» с самим собой, ему не понадобились бы ни возможность тонко различать звуки (и связанные с этим анатомические особенности речевого аппарата), ни падежи, ни согласование, ни порядок слов, т. е. все то, что необходимо для линейной последовательности кодирования информации{1095}. Кроме того, язык, нужный прежде всего для мышления, мог бы развиваться у детей, лишенных общения с другими людьми, — ведь мыслить им никто не мешает! Но, как мы знаем, этого не происходит: если человек в детском возрасте не будет общаться с людьми, он не овладеет языком — несмотря на предполагаемое наличие у него врожденной языковой способности.

Одним из наиболее последовательных нативистов — сторонников теории врожденности языка — является Дерек Бикертон{1096}. Его главные аргументы — креолизация пиджинов и быстрое усвоение языка детьми (то, что называется грамматическим взрывом, см. гл. 3). А раз язык является врожденным, то, по мнению Бикертона, возникнуть он мог только одномоментно, в результате генетической мутации, происшедшей у прародительницы человечества — митохондриальной Евы. Внезапность появления языка подчеркивается самим названием его совместной с Уильямом Кэлвином книги Lingua ex Machina — буквально (в переводе с латыни) «Язык из машины», т. е. язык, возникающий внезапно и как бы ниоткуда, как deus ex machina — ‘бог из машины’ в античном театре.

Книга эта написана в форме писем Бикертона к Кэлвину, у которого он стремится найти ответы на вопросы о том, в каких мозговых структурах локализована врожденная языковая способность, и ответных писем Кэлвина.

У предков человека существовал, по мнению Бикертона, протоязык, изначальный словарь которого был равен нулю, но потом, постепенно, понемногу, добавлялись новые символы. Символы, по Бикертону, возникли примерно на два миллиона лет раньше, чем собственно язык.

Сначала наши предки применяли смешанные формы коммуникации — пользовались как жестом, так и звуком, но потом ключевая роль в процессе общения перешла к звуку, поскольку пользоваться жестами неудобно, например, в темноте или в густых зарослях.

Бикертон рисует протоязык состоящим почти исключительно из существительных и глаголов. Таких «модификаторов», как прилагательные или наречия, в протоязыке еще не существовало, они появились значительно позднее. В протоязыке же слова вовсе не взаимодействовали друг с другом, так что речь выглядела примерно так, как выглядит речь на плохо выученном иностранном языке или пиджине: мучительные поиски слова, борьба за его произнесение, потом мучительные поиски следующего слова. Переход от протоязыка к собственно языку Бикертон уподобляет переходу от пиджина к креольскому языку.

Моментом возникновения языка Бикертон считает появление связей между словами в рамках высказывания, прежде всего — появление аргументной структуры, т. е. разделение глаголов на одно-, двух— и трехвалентные. Это стало возможным благодаря той самой генетической мутации, происшедшей у митохондриальной Евы, в результате которой возник синтаксический анализатор и синтезатор, а также перестроился весь речевой аппарат.

Впрочем, в более поздней работе Бикертон отказывается от идеи макромутации, соглашаясь, что «видообразование — далеко не событие, а, скорее, процесс, который может продолжаться миллион лет и больше»{1097}, при этом «в природе не существует такой точки, где вы могли бы провести не случайную границу, даже несмотря на то, что, когда процесс начинался, это был один вид, а сейчас их два»{1098}.

В нынешней (на момент выхода этой книги) теории Бикертона важное место занимает противопоставление «системы коммуникации, характерной для животных», или сокращенно СКЖ (англ. ACS — animal communication system), и человеческого языка. Термин «СКЖ», на мой взгляд, крайне неудачен, поскольку создает иллюзию того, что системы коммуникации, используемые разными видами животных, имеют между собой значительно больше общего, чем любая из них с человеческим языком. А между тем это не так: во-первых, системы коммуникации, развившиеся у разных видов животных, могут кардинально различаться между собой, а во-вторых, многие элементы, встречающиеся в коммуникативных системах животных, имеют параллели в языке (см. гл. 5).

Основным событием глоттогенеза Бикертон считает обретение коммуникативной системой возможности оторваться от «здесь и сейчас». Несколько непонятно, правда, как ему удается совмещать эту идею с идеей СКЖ (якобы общей для всех животных), поскольку он прекрасно знает, что среди СКЖ присутствуют в том числе и системы, позволяющие, подобно человеческому языку, оторваться от «здесь и сейчас» — это системы дистанционного наведения, представленные у ряда общественных перепончатокрылых (медоносных пчел и некоторых видов муравьев) и взятые Бикертоном в качестве образца для начальных этапов глоттогенеза.

Ключевой момент в происхождении языка Бикертон описывает так: начиная с некоторого момента, около двух миллионов лет назад, тогдашние люди, Homo habilis, перешли на питание трупами крупных толстокожих травоядных, до которых они добирались раньше других падальщиков, и это привело к появлению у хабилисов системы дистанционного наведения, обусловившей рост мозга и эволюционировавшей в конце концов в язык. К сожалению, этому пункту теории недостает фактической поддержки — не случайно в этом месте нет ссылок на работы археологов, проводивших раскопки на территории Африки[76]. Если же в эти работы заглянуть, картина оказывается несколько отличной от той, которую рисует Бикертон. Прежде всего нет надежных подтверждений тому, чтобы хабилисы добирались до падали раньше всех остальных{1099}, определение того, оставлены ли следы на костях зубами хищного зверя или бактериями, — непростая задача{1100}; существует гипотеза, согласно которой гоминиды подбирали остатки трапез хищников, но при этом находились и падальщики, обрабатывавшие кости после них{1101}. Следы орудий, предшествующие следам зубов, можно получить, не только добравшись до туши первым, но и поживившись остатками трапезы крупных кошачьих{1102},