Гигантская разница условий жизни на фронте и дома не подтачивала и не нарушала эмоциональных связей между ними. Даже напротив, дом со всей его роскошью и пустяковыми проблемами делал фронтовой быт не таким уж тягостным. Мать Гельмута бо́льшую часть зимы вынужденно обходилась без прислуги. Когда стало совсем невмоготу, она написала сыну: «И вот думаю о тебе в России и о том, как многое человек может вынести, когда надо, и думаю, как мне вольготно в нашем милом, теплом доме». После того как ее племянник Рейнхард провалился под лед, катаясь на коньках, она размышляла о том, как часто Гельмуту и его товарищам случается «промокнуть насквозь, когда негде обогреться и высушиться!». Рассказанные в письмах к Гельмуту истории об этом происшествии и о том, во что превратили Рейнхард с младшим сыном, Рудольфом, химическую лабораторию, обустроенную Гельмутом в верхней кухне, служили куда более прочным связующим звеном с родным очагом и домом, чем все громогласные патриотические призывы. Гельмуту Паулюсу не приходилось объяснять, за что он воюет[464].

За неделю до перехода Красной армии в контратаку, 29 ноября 1941 г., рейхсминистр вооружения и боеприпасов Фриц Тодт отправился на встречу с Гитлером с докладом о том, что «эту войну более невозможно выиграть военными средствами». Для подобных заявлений требовалось мужество, но говорить приходилось. Как министр по вооружениям, Тодт лучше других знал состояние материальной части немецкой военной машины. Он разве что в лепешку не разбивался в стремлении придать новое ускорение производству оружия, но, взвесив немецкие ресурсы и возможности индустрии, пришел к заключению о неспособности Германии выдержать продолжительную войну на истощение против Советского Союза. Другие высокопоставленные чиновники, такие как Фридрих Фромм, глава Управления вооружения сухопутных войск и начальник подготовки, доводили те же самые идеи до сведения Франца Гальдера.

Совет Тодта покончить с войной не стал для Гитлера полным сюрпризом. Он и сам играл с подобной мыслью еще в августе, когда фантазировал перед Геббельсом на тему того, может ли вообще Германия нанести поражение Советскому Союзу, а Советский Союз – Германии. Фриц Тодт был одним из наиболее способных старых товарищей Гитлера: архитектор строительства шоссейных дорог и западных оборонительных рубежей против Франции, а позднее – что еще важнее – ответственный за наращивание выпуска боеприпасов перед наступлением на Францию. В своем положении он мог позволить себе роскошь выступить в роли гонца, приносящего дурную весть. Причем, что нетипично, Гитлер внимал его докладу спокойно. Выслушав, он лишь спросил: «Ну и как мне закончить войну?» Тодт ответил: «Закончить ее можно только политическим путем», предупредив о весьма неприятных последствиях в случае, если США перейдут от поставок снабжения Британии и проводок атлантических конвоев к прямому участию в конфликте[465].

Впустив этот разумный совет в одно ухо и выпустив в другое, Гитлер меньше чем через полмесяца объявил войну Соединенным Штатам. 11 декабря нацистский вождь довел это решение до сведения собранных на экстренное заседание парламентариев в рейхстаге, возложив ответственность за эту конфронтацию на президента Рузвельта и его лобби.

На следующий день Гитлер вновь держал речь, на этот раз в узком кругу и за закрытыми дверьми – перед собранием нацистских гауляйтеров и вождей рейха, вводя их в общий курс состояния дел на фронтах. Согласно краткой записи его речи Геббельсом, фюрер напомнил им о предсказании, сделанном им в отношении евреев во время выступления в рейхстаге 30 января 1939 г. С характерным для него обычаем скрывать под многозначительной фразеологией прямые призывы к массовым убийствам, Гитлер добавил: «Вопрос должен разрешаться без всякой сентиментальности». Насладившись ораторством вождя, генерал-губернатор Польши Ганс Франк отправился в Главное управление имперской безопасности обсудить тему с Гейдрихом и получить подтверждение фактических планов действий. Он вернулся в Краков, где 16 декабря поведал чиновникам генерал-губернаторства, что необходимо найти способы покончить с евреями в соответствии с мерами, обсуждаемыми в рейхе[466].

Как обычно, решение Гитлера относительно евреев прояснило его взгляды на войну в целом. В 1939 г., когда многие ожидали от фюрера новой санкции на погром, он воздержался от подобного шага, все еще надеясь договориться с Британией и Францией. Коль скоро рейх очутился в состоянии войны с Соединенными Штатами, кости были брошены, поэтому «окончательное решение еврейского вопроса» быстро приобрело определенную форму. К Новому году Гитлер более не демонстрировал склонности выслушивать Тодта или кого угодно другого, кто заводил речь о мире, с порога отвергнув предложение Риббентропа начать переговоры с Москвой. Напротив, фюрер настаивал: «На востоке… можно принимать во внимание только совершенно ясное решение». Фриц Тодт посетил полевой штаб Гитлера вновь 7 февраля 1942 г., но на обратном пути в Берлин следующим утром самолет разбился при взлете. Тодт погиб на месте. Его сменил архитектор Гитлера Альберт Шпеер, придворный фаворит, которому предстояло скоро показать себя эффективным технократом, готовым наращивать производство оружия самыми безжалостными методами[467].

В кругах правящей верхушки Германии, где информация распространялась быстрее всего, царило мрачное настроение. Зимнее отступление не прошло для них даром, вылившись в цепь инфарктов, апоплексических ударов, самоубийств и увольнений с должности. Эрнст Удет, занимавшийся в люфтваффе вопросами закупок материальной части, застрелился еще 17 ноября 1941 г.; в январе его примеру последовал промышленный магнат Вальтер Борбет. Среди высшего генералитета у Бока и Браухича начались проблемы с сердцем, и оба лишились постов. Самого старого из фельдмаршалов, Рунштедта, отправили «в отставку» в ноябре, но призвали обратно уже в январе, когда сменивший его Рейхенау перенес удар и погиб по пути в госпиталь в очередной авиакатастрофе. Двух самых прославленных командиров танковых войск, Гепнера и Гудериана, с треском вышибли со службы за неподчинение. Когда 20 января 1942 г. Геббельс и Гитлер обсуждали положение, министр пропаганды и заядлый автор дневников отметил: «Пораженческие настроения в OKW и OKH [Верховное командование вооруженных сил и сухопутных войск]… всеобщее пораженчество в правительственных кругах в Берлине»[468].

Известия о крупнейшем военном разгроме просочились в глубокий тыл, и державшийся долгое время в стороне кризис охватил немецкий внутренний фронт. К середине января 1942 г. информаторы доносили о настроениях населения и об утрате у него доверия к германским СМИ. К августу многим стало понятно, что СССР оказался «невероятно стойким противником», непохожим на нарисованные пропагандистами картины с не желающими воевать массами, насильно гонимыми в бой большевистскими комиссарами. Советское контрнаступление, развернувшееся как раз тогда, когда на внутреннем фронте уже ожидали вот-вот услышать новости о падении Москвы, застало врасплох решительно всех. Немецкому обществу понадобилось время для осознания размаха катастрофы. Только после изданного Гитлером 16 декабря приказа о запрете дальнейшего отступления[469] люди в недоумении начали спрашивать себя и друг друга о том, что же все-таки произошло. В январе многие уже осознавали провал замыслов Верховного главнокомандования. Всегда антимилитаристский по настроениям рабочий класс приветствовал отставку прусских генералов из-за «ухудшения здоровья» как поражение «реакционных» сил внутри режима. Прочие слои общества воспринимали случившееся как признак военной неудачи и некомпетентности. Появление на публике совсем недавно с позором изгнанного фельдмаршала фон Рунштедта в роли представителя Гитлера на государственных похоронах Рейхенау добавило последнюю каплю в чашу всеобщего смятения. Впервые, как отмечала СД, гражданские лица принялись с порога отметать информацию из официальных источников и сделались восприимчивыми к «слухам, солдатским байкам и высказываниям людей с “политическими связями”, военной почте и тому подобным вещам, чтобы создать “собственную картину”, в каковую зачастую вписываются самые безосновательные слухи, причем поразительным образом без всякого критического восприятия»[470].